Исторически протяженная волна российской революционной жертвенности приняла
крайние формы. В 1924-1925 гг. достигла своего пика поднявшаяся еще в 1921 г. волна само-
убийств среди партийных работников, на порядок превзошедшая также необычайно возрос-
шую суицидальность всего населения. В 1925 г. каждый восьмой из умерших коммунистов
покончил с собой. Доля коммунистов среди самоубийц была не ниже 7 %, в армии – 15 %.
Большевистские теоретики тут же объяснили это физической изношенностью «старой гвар-
дии» – иного от «материалистов» трудно было ожидать. Для объяснения суицидальности
командиров Красной армии использовалось более элементарное объяснение: страх
ответственности за совершенное преступление; психическая неуравновешенность, протест
против дисциплинарных взысканий при крайне тяжелом материальном положении. Между
тем, на статистику самоубийств в армии мог повлиять еще один фактор: в связи с
финансовым кризисом 1925 г. некоторых старших командиров отправляли в «бессрочный
отпуск», вдвое урезав содержание. Это еще больше усиливало стрессовое состояние
военнослужащих.
Можно предположить, что возрастание суицидальности населения было связано с
разрешением продажи спиртных напитков. Ю. Ларин писал, что наиболее подвержены пьянству оказались те слои общества, которые являлись «основной опорой социализма».
Однако обнаруживается, что коммунисты принялись сводить счеты с жизнью еще до отмены
«сухого закона».
Со времени классической работы Э. Дюркгейма25 появилось множество теорий
самоубийства – как социологических, так и психологических. Как бы то ни было,
исследователи соглашаются с тем, что рост суицидальности связан с процессами социальной
дезинтеграции и идеологических кризисов. В свое время Ф.М. Достоевский связывал суицид
с «потерей высшего смысла жизни». Значение этого фактора, безусловно, выросло в
постреволюционное время. В ситуации общей депрограммированности при нехватке
жизненно необходимого импульсы насилия не находили «достойной» цели и приобретали
автоаннигиляционную направленность. Известно также, что суицидальность снижается в
военное время и, напротив, резко повышается в послевоенное – инерция насилия
оборачивалась против самих его активных носителей. В данном случае, помимо прочего,
создается впечатление, что самоубийства среди коммунистов были продиктованы желанием
уйти от «абсурда» постреволюционного бытия. Член партии А. Готкин 23 мая 1924 г.
истерично вопрошал из Вязьмы: «Для чего нужна партмобилизация?»:
Или для укрепления коммунистического влияния между армией, массами, или для мебели? …
Военкомы, которые находятся при Подиве 29, …заставляют выходить из партии или
покончить с собою…
Некий Пиманов из Ленинграда, по его словам, сын бедного рабочего канатной
фабрики, в феврале 1918 г. с помощью 25 коммунистов из Питера установил в г. Спасске
Тамбовской губернии Советскую власть. В список своих революционных «заслуг» он, между
прочим, включал и расстрел по его доносу в 1920 г. «20 человек из советских работников».
Поработал он и в особом отделе губчека в Тамбове, и в особых отделах армии, при этом «все
время разоблачал злоупотребления». Имелся у него и личный «рекорд»: за три месяца
работы в особых отделах с его помощью было расстреляно не менее 100 чел. В 1927 г. он
был, однако, исключен из партии. После этого, сообщал он, «силы мои пошатнулись, семья
на почве голода болеет, сына 1 года недавно схоронил и надо уже с остатками семьи
покончить жизнь самоубийством». По его словам, он «не раз задумывался об этом», более
того, не раз меня к самоубийству его призывала жена. Но, он однако, не желал умереть, «не
доказав ЦК РКП и всему народу», что «умирает за несправедливость».
Строго говоря, уровень постреволюционной суицидальности был по меркам
современного общества не столь уж высоким. Но, учитывая, что с одной стороны, она была
«на слуху» в силу подверженности ей публичных фигур, с другой, что российская
социальная среда оставалась по преимуществу традиционалистской, этот феномен, как и
гибель «вождей» оказывался на виду. Несомненно, что процессы десоциализации влияли и
на суицидальность населения, и на общую статистику смертности. Вместе с тем,
постреволюционное время вносило в этот процесс характерные нюансы.
Анонимный корреспондент из Сталинграда, служащий, беспартийный, в сентябре 1926
г. писал, что «за последнее время мы стали ежегодно терять руководителей», и вопрошал:
«Ленин, Ногин, Нариманов, Фрунзе, Дзержинский – не много ли это за три года?» По его
мнению, тюрьмы и ссылки «оставили наследство – туберкулез, сердечные, желудочные и
другие болезни». Надо учитывать это, поскольку «в пути к социализму приходится
нащупывать дорогу и только гениальность, эрудиция и опыт вождей создает нам
уверенность, что корабль революции находится в верных руках». А, между тем, ему
«приходится наблюдать полное равнодушие к тому, как сгорают лучшие силы страны». При
этом он «бросал обвинение ЦК партии в преступном расходовании физической и
психической энергии наших вождей». Автора «охватила злоба на тех, кто косвенно виноват
в смерти Дзержинского». Он уверял, что его точка зрения «разделяется сталинградским
пролетариатом».
Подозрительное отношение к столь многим и неожиданным смертям было достаточно
распространено. К.С. Линский, член ВКП(б) с 1920 г., писал, что «тут вероятно какая-
нибудь организация, которая наших товарищей отравляет так хитро, что некому заметить».
Он предлагал Сталину «взять дело в свои руки». Маниакальная подозрительность –
обычный спутник «мутных» времен. П.Д. Еремеев, рабочий из Карвассар близ Каменец-
Подольска 14 ноября 1926 г. писал Сталину: «Вождь революции тов. Ленин и Фрунзе
скончались не от своей болезни, а от капитала, т.е. от руки медицины». По его мнению, они
были «убиты провокаторами, которые среди нас». У некоторых смерть Дзержинского
вызвала настоящую «революционную» истерику. С. Ярчук из села Дуброво Черниговской
губернии 25 июня 1926 г. возопил:
Коммунары! Сомкните звенья Вашей живой цепи!! Дзержинский… в Вас и в нас – вечный… Он
бессмертный, как славный «ЯКОБИНСКИЙ» брат ЛЕНИНА. Установите дозор! Стократный
[дозор] над гадами Соввласти. Теперь они шипят! «Нехай жива Дзержинщина».
За коммунистами-самоубийцами последовали комсомольцы. Оказалось, что
большевистско-комсомольский суицид породил подобие психической эпидемии