Постреволюционное время остро поставило вопрос о смысле жертвенности в истории.
В условиях нэпа люди перестали понимать во имя чего они страдали и боролись. Печать
несчастья – то ли природного, то ли антропогенного – легла на психологию даже тех людей,
которые продолжали воображать себя строителями нового мира.
Выбор для революционера мог быть двояким – либо продолжать упорствовать в
насилии, отыскивая ее новые объекты, либо смириться с невозможность реализации
поставленных целей и перечеркнуть себя в своем прежнем качестве. Впрочем, для некоторых
участников революци это казалось возвращением к «норме». Один «социалист по
убеждениям» в апреле 1918 г. сообщал В.И.Ленину, что в разговоре с ним «один бывший
рьяный большевик, а до этого солдат-мародер, теперь сладко мечтающий о “спокойном”
житии, о торговом заведении выразился так: “Побаловались и довольно, пора и за ум
взяться”». Таким заявлениям сочувствуют, отмечал он1.
Условия нэпа, воспринятого как отказ от утопии, создали ситуацию тревожной
неопределенности. Пик этого процесса пришелся на смерть Ленина – современники писали
об ощущении «зримой беды, народного горя»2. О гибели вождя люди узнали 22 января – он
был нерабочим в честь «Кровавого воскресенья» (9 января по старому стилю). К этому
времени сложился – по крайней мере, на предприятиях – обычай устраивать в этот день
собрания, хором петь революционные песни в оформленных в траурном стиле помещениях.
Получалось, что одна жертва (пролетарская масса) символично наложилась на другую
(вождь), что не могло не оказать специфического эмоционального воздействия. Между тем
«Правда и «Известия» в специальных выпусках писали о том, что в каждый член
большевистской партии «есть частичка Ленина», а коммунистическая партия – его
«коллективное воплощение». И позднее рядовым коммунистам казалось, что «Правда»
своими «недомолвками и туманностями» (лето 1925 г.) «сеет тревогу».

Даже приблизительный контент-анализ некрологов 1920-х годов в «Правде» поражает
апологетикой революционной аскезы. Воспевается «незаметный», скромный труженик,
«солдат партии», обездоленный в прошлом и непременно истощенный беззаветной борьбой
за большевистские идеалы4. Похоже, что масса ждала чего-то необычного, дабы встряхнуть
оцепенение. Существовали ли люди, способные сделать такое?
Получалось, что нравственную уверенность людей подобного склада поддерживала
только убежденность, что их деяния лежат в русле победоносного шествия «прогрессивного
класса». А если жизнь не давала им соответствующих подтверждений на сей счет?
Вера в революцию легко трансформировалась в веру в вождя. За этим могла
естественно последовать вера во власть, выдаваемую за истинно революционную.
«Был у нас только один товарищ, который защищал интересы всего мира, но его нет,
это вождь и учитель В.И. Ленин… После смерти вождя еще хуже стало…»5, – писал
красноармеец Н.М. Холявко из Киева. Похоже, так думали многие. Ощущение
«коллективной жертвы» соединилось с идеей «коллективного возмездия».
Создается впечатление, что за идейно-эстетическим изобилием постреволюционного
времени таился социально-исторический испуг. Литература 1920-х годов оказалась отмечена
налетом танатомании, причем далеко не всегда эсхатологически-очистительного характера.
И не только литература. В Москве, которая раньше давала некоторым ощущение свободы и
оптимизма, теперь ощущали «такой же застой, апатию и беспросветность и безнадежность,
словом дыхание смерти», как и в провинции6. А один полусумасшедший изобретатель с
примечательной фамилией Спасов писал, что «над нами, славянами, довлеет тяжелый и
необратимый рок взаимного истребления на почве гнусной клеветы»7.
Для многих бывших революционеров нэп ассоциировался с разложением и смертью.
Сатирики живописали его «удушливую атмосферу», «кладбищенский дух». В адрес
нэпманов постоянно звучали угрозы – нередко символического характера8.
А. Платонов точно передал складывающуюся психологическую ситуацию словами
одного из своих литературных героев («Как зажглась лампа Ильича»):
…Мы видим лампу Ильича, но не видим тут дорогого Ильича, не видим великого мудреца,
который повел на вечную смычку двух апогеев революции – рабочего и крестьянина… И я
говорю: смерть империализму и интервенции, смерть всякому псу, какой посмеет переступить
наши великие рубежи…
Тогдашние пропагандисты изъяснялись именно так. Однако в деревне «свет Ильича»
просуществовал всего год – электростанцию сожгли (подозрение, разумеется, пало на
мельников-кулаков). Образ смерти-искупления померк.