Д.Быков // "Собеседник", №16, 26 апреля 2011 года

БЕЗЗАЩИТНЫЙ – ПАМЯТИ МИХАИЛА КОЗАКОВА

Говоря о Михаиле Козакове, я никак не могу избавиться от горькой обиды за него – так что и тут я, к сожалению, против, против очень многого, в том числе самой смерти. Но со смертью ничего не сделаешь, а жизнь Козакова могла быть другой...

Сейчас ловишь себя на ощущении, что знал другого человека: его вспоминают светлым, благостным, всеобщим любимцем, полностью реализовавшимся актером и успешным режиссером, а я помню человека, вечно мятущегося, никогда не удовлетворенного собственными работами, впадающего в депрессию куда чаще, чем в эйфорию. И всегда множество планов, и всегда уверенность в их неосуществимости. Разумеется, Козаков мучился прежде всего потому, что это был его способ существования.

Любой человек, сделавший даже не столько, а четверть столька, хотя бы просто начитавший на пленку сотни текстов Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Бродского, Самойлова, имел право считать себя мэтром. А его книги! А его антреприза, в которой он даже из явной пустышки вроде «Цветка смеющегося» Кауарда делал высокую исповедальную трагедию! Все вспомнили про его «Покровские ворота», но очень немногие – про куда более горькие и страшные «Визит дамы» и «Тень», а многие ли вообще посмотрели его последний телефильм «Очарование зла», доступный в Сети, а телевидением фактически забракованный?

Сколько он натерпелся уже не от советской, а от форматной, сегодняшней цензуры – потому что физиологически был неспособен к халтуре, к упрощенному псевдотеатру, к ностальгическим поделкам в духе гостелевидения!

Он один раз уже был вынужден уехать – в девяностые, когда у него элементарно не стало работы, у него, кумира нескольких поколений, отлично державшего форму, не постаревшего и в 75! А тогда ему было 60, и он готов был работать в полную силу. Тогда он уехал в Израиль и, не зная иврита, наизусть учил непонятные транскрипции, чтобы сыграть Тригорина на сцене Камерного театра Тель-Авива; и играл под овации. Очень скоро он вернулся, чтобы отчаянно противостоять пошлости, хамству и ликующему примитиву: он по всей стране возил свои программы, в которых читал сложнейшие тексты русской поэзии, фрагменты классики, драматические монологи. Я видел людей, сходившихся его слушать. Его не просто обожали – он служил живым доказательством того, что не все бастионы сданы.

Жизнь Козакова была бурной, и мудрено было бы представить ее другой – при его внешности, обаянии, романтическом темпераменте и капризном нраве. Не будь у него спасительной самоиронии и перманентных кризисов, которые только и обеспечивают рост, у него были бы все основания уверовать в свою неотразимость. Но за эту удачливость – и в любви, и в искусстве – он расплачивался столь дружной завистью коллег, ядовитыми колкостями и неутомимыми сплетнями, которые вокруг него циркулировали до последнего дня, что скандальный флёр будет сопровождать его имя еще долго, отвлекая от главного, не давая оценить истинный масштаб его благородства и ума.

Я не стану сейчас вспоминать о его последнем годе, омраченном скандалами и слухами, о его многочисленных, всегда удачных и всегда трагических влюбленностях – я хочу только, чтобы мы все поняли: Козаков умел подставляться, умел жить неправильно и бурно.

Таких, как он, в самом деле больше нет, ибо такие сочетания совершенства и самоедства появляются нечасто. Но как сделать, чтобы им научились – нет, не помогать – попросту не мешать жить, работать и думать там, где они родились?