На эту тему. О генезисе советской юридической системы есть исследование
Питера Соломона.Приведу отрывок из рецензии.Если будет ну оочень страшно
то закройте глаза,заткните уши и держитесь за...
Я бы это назвал обвинительный уклон или оправдательный приговор вне закона.

Базовая идея Питера Соломона состоит в том, что Сталин - это не только террор. Ошеломляющая новость, не так ли? Так вот, террор - это как бы лишь вершина айсберга, который плавал по волнам истории благодаря инновационной системе правосудия, изобретенной в 30-40 годах. Соломон пишет, что в ходе создания этой системы большевики разрешили такие проблемы как определение значения правовых механизмов в социалистическом обществе, функций уголовного права, форм и структур правовых учреждений, принципов подбора чиновников и пределы их компетенции. Эта подводная часть льдины значительно пережила своего создателя и по большому счету существует в России до сих пор. И пока мы обсуждаем сталинский террор, который все же ушел в прошлое, российские судьи и прокуратуры продолжают вершить правосудие по канонам, сформировавшимся в ту непростую и интересную эпоху.

Соломон отмечает, что развитие советской правовой системы началось в весьма непростых условиях. В царской России правовая традиция была слабой. Как и в любой автократической системе, - пишет автор, - правитель в ней стоял над законом. Существовали инструменты государственного управления, выходящие за сферу, регулирующуюся правом. Значительная часть крестьянского населения была вообще судебной системой не охвачена: ездить за десятки верст в город для решения тяжб никому не хотелось.

Большевики усугубили проблему, поскольку с их точки зрения, право не представляло собой самостоятельной ценности и являлось инструментом для реализации тех или иных целей (в конечном счете, понятное дело, построения бесклассового общества). Действуя в духе этой доктрины, Сталин предельно расширяет сферу уголовного права, используя его, например, для подавления недовольных крестьян или как средство борьбы с падением рождаемости. При этом он не минует типичной ловушки, в которую попадает всякий подобный политический режим, основанный на личной власти правителя, - противоречия между желанием иметь работоспособную систему законов и желанием не ограничивать себя ее рамками. Эта ловушка, как мы увидим ниже, сыграет ключевую роль в формировании специфического советского правосудия.

Соломон описывает становление советской правовой системы, начиная с первых лет революции. Вначале это был социальный эксперимент, в котором было огромное количество недостатков, но который при этом зачастую искренне рассматривался его участниками и инициаторами как один из шагов на пути к более справедливому обществу. Постепенно, вместе со сворачиванием НЭПа уголовное право стало все чаще использоваться для расправы над политическими противниками "генеральной линии". Оно все больше врастало в кампании, проводимые властью. Карающий меч правосудия направлялся в ту сторону, куда ему указывала политическая повестка дня. По мнению Соломона, кульминации этот катастрофический для правовой системы страны сценарий достиг в 1933 году, когда в ходе кампаний по заготовке сельскохозяйственной продукции судьи и следователи непосредственно выступали в совершенно несвойственной им роли - как агенты, участвовавшие в экспроприации хлеба "на земле", наряду с сотрудниками НКВД.


Основной удар был нанесен по линии печально известного закона 1932 года о хищении соцсобственности. Соломон подчеркивает, что многие судьи и прокурорские работники на местах сопротивлялись своему превращению в карателей и, как могли, смягчали последствия действия этого закона, отменяя те обвинения, которые казались им незаконными и необоснованными. Еще одним фактором, вставшем на пути окончательного коллапса советского суда в этот период, стало активное сопротивление нескольких высокопоставленных функционеров, некоторые из которых смогли убедить Сталина в необходимости проведения более мягкой политики. Несмотря на это, авторитет закона в СССР в 1933 году был низким как никогда.

Середина 30-ых описывается Соломоном как попытка восстановления принципа приоритета закона или, по крайней мере, фасада этого принципа. Апофеозом усилий Сталина, направленных на представление СССР в качестве нормального правового государства становится Конституция СССР, ставшая на бумаге самым либеральным основным законом в мире. В 1937-38 году суды и прокуратуру в числе других институтов советского общества подвергли "чисткам". Репрессировано было огромное количество руководящих кадров, на место которых в ускоренном темпе набирались новые, которые должны были в обязательном порядке иметь юридическое образование, как правило, в виде краткосрочных курсов. В течение первых послевоенных лет окончательно было завершено формирование сталинской системы подготовки юридических кадров.

А в 1948 году происходит самое интересное. Появляются "сигналы" совершенно нового, особого типа, обмен которыми считается естественным среди высокопоставленных чиновников российских «органов» и сегодня. Выступая на втором всесоюзном совещании руководящих работников прокуратуры в апреле 1938 года заместитель Генерального прокурора СССР Константин Мокичев заявил: "В стране победоносного социализма законность является основополагающим фактором государственной власти", а, следовательно, "в такой стране не может быть места для необоснованных привлечений к ответственности. Со всей решительностью мы должны не допускать подобных фактов... Каждым необоснованным привлечением к ответственности и необоснованным осуждением мы дискредитируем себя, прежде всего как учреждение, занимающееся контролем за соблюдением законности". Что именно имел в виду товарищ Мокичев? Что не нужно преследовать невиновных людей? Это, вроде бы, является трюизмом. Тогда что же?

На самом деле, Мокичев под необоснованным привлечением к ответственности и необоснованным осуждением имел в виду любое судебное дело, которое завершается оправдательным приговором. Это выдающееся советское ноу-хау. Как уточняет Соломон, не важно, идет ли речь о слушании дела в первой инстанции, или кассационном рассмотрении, или же о прекращении дела в прокуратуре после возвращения на дополнительное расследование. Всех этих вещей в рамках социалистической законности допускать категорически нельзя, а потому Мокичев предлагал "каждый факт неосновательного предания суду (так!)... рассматривать как чрезвычайное происшествие, имеющее большое политическое значение".


Ровно ту же самую риторику использовал совсем недавно Генеральный прокурор РФ Чайка, сетовавший на большое число дел, «напрасно возбужденных». Для рядового читателя, не знакомого с прокурорским сленгом, это вновь, как и 60 лет назад звучит как призыв не преследовать невиновных. Но у прокуроров собственные традиции риторики и особое мышление. Вторит Чайке и его заместитель-оппонент оберследователь Бастрыкин, утверждая что оправдательный вердикт по делу Политковской - это досадная недоработка его ведомства.

Слова Мокичева стали началом гигантской кампании, границы и результаты которой, пожалуй, превзошли самые смелые ожидания ее инициаторов. Действительно, давно уже нет ни социалистической законности, ни социалистической государственности, однако панорама уголовного судопроизводства в стране по-прежнему подчиняется этому фундаментальному правилу: вся работа судебно-следственного аппарата направлена на минимизацию числа оправдательных приговоров и не доведенных до суда дел. Правосудие должно быть не только справедливым, но и безукоризненным. Прокурор Ефимов, представляющий город Великий Новгород, оплот древнерусской демократии, сформулировал эту максиму следующим образом: "У нас просто так уголовные дела не возбуждаются". Ефимов знал, о чем говорил.

Так вот, полномасштабная кампания против "необоснованного привлечения к ответственности советских граждан", то есть против оправдательных приговоров, развернулась в СССР в следующие три года. Именно в это время складывается негласное правило, согласно которому оправдательный приговор несет за собой персональную ответственность для того работника прокуратуры, который подписал материалы дела перед передачей в суд. Профессиональный прокурор не должен совершать такой ошибки. Если пересмотр приговора произошел в кассационном порядке, то дисциплинарная ответственность наступала уже для "недоработавшего" судьи. Принцип поиска крайнего в вынесении оправдательного приговора был отныне закреплен и продолжает существовать по сей день.

В числовом выражении это означает вот что. В самое лихое сталинское десятилетие 1938-48 годов число оправдательных приговоров составляло в среднем около 10%. В царской России эта цифра доходила до трети, в первые десятилетия советской власти составляла чуть больше 10%. Уже к 1951 году этот показатель в некоторых регионах РСФСР упал до 2,7%. Успехи кампании были налицо! Именно в этот момент рождается порочная система, в рамках которой все участники уголовного процесса пытаются переложить ответственность за принятое решение друг на друга: прокурор на судью, судья на следователя (возвращая дело на доследование), и так далее.


Именно в этой «перфекционистской» системе правосудия возникает модель, которая практически не позволяет человеку, привлеченному к ответственности, быть оправданным. Лучшее, что его могло ждать - это осуждение по более мягкой статье, которая подбиралась по принципу наибольшего правдоподобия, лишь бы только не создавать прецедент "необоснованного привлечения". Через это государство, кроме всего прочего, компенсировало судебные издержки, а прокурор мог спокойно вздохнуть - с него снималось обвинение в "необоснованном аресте", вторая по величине беда для перфекциониста.

Соломон подчеркивает, что широкое распространение обвинительных приговоров по мягким статьям, которые зачастую были не связаны с лишением свободы, де-факто указывало на создание в стране суррогатных оправдательных решений суда, когда суд шел на "компромисс", формально обвиняя человека в совершении преступления, но демонстрируя ему свою "снисходительность", т.е. фактически давая ему понять, что он невиновен. Такие суррогатные оправдательные приговоры получили еще большую популярность в позднем СССР, особенно в 80-ых годах. Работники прокуратуры и судьи привыкли к ним и рассматривают (до сих пор!) их как данность. Хотя вопрос о том, откуда взялась такая форма правосудия, скорее всего, остается для них загадкой.