[morky.livejournal.com]


Посмотрел "12" Михалкова, вместе с его американским прототипом.
Вообще я сторонник гигиены восприятия, говорящей о том, что с некоторыми вещами следует избегать знакомства, даже как знакомства с вещами, которых в будущем следует избегать. Но тут хотел сравнить, столько говорили. Зря только посмотрел сначала американский фильм. Смотреть после этого михалковский был физиологически тяжело, некоторые места проматывал.

Американский фильм неплохой, такая крепкая старая школа (почему-то по ходу жизни все хорошее оказывается до тебя, или, возможно, после тебя). Можно оставить в домашней коллекции, показывая друзьям или знакомым, вряд ли будешь страдать от повторного просмотра.

А вот михалковский фильм оказался чуть интереснее, чем "дешевая пропагандистская поделка", которой я его предполагал. Но в отрицательном смысле.

В фильме просматриваются два слоя, навроде "обязательной" и "произвольной" программ в фигурном катании.

По своему функциональному содержанию, по той художественной задаче, которая душила автора, пока не побудила его к творчеству, фильм совсем прозрачен. Традиционное азиатское подношение азиатского придворного своему азиатскому господину В.В.Путину и его верному нукеру Р.Кадырову, тысячи лет им здоровья и счастья, да благословит их небо. Знак бескорыстной любви, преданности и чего там у них полагается. Ну, это, наверное, все заметили, сложно не догадаться, что за "офицер дядя Вова, усыновивший чеченского мальчика-сироту". Им двоим он кино и показал. Остальные призы, деньги и прочее уже необязательны, но азиатскому творцу будет приятно их получить.

Похоже то, что на востоке считают тонкой лестью, узорной вязью драгоценных слов, на европейский взгляд грубо и низко, пока целовал пятки - изображал спиной и попой гамму чувств. Вот уж талант. Падишах, понятно, мудрый и добрый. Весь фильм он ничего не говорит, а лишь молча, с морщинками в уголках глаз смотрит за суетой подданных, как отец следит за неразумными детьми. В отличие от них он понимает всё, сразу, и даже немножко раньше. Его чувства тонки, он раним, как горный эээ лань. Его желваки катаются, когда он слышит "бывший офицер", на его глаза наворачиваются слезы, когда он видит людскую черствость и эгоизм. Чистые руки, холодная голова и золотое сердце, Путину должно было понравиться.

Чеченского мальчика, потерявшего отца, Михалков изобразил двумя средствами. Все свое экранное время мальчик танцует чеченские танцы ("духовность"), перемежаясь с крупным планом ножа и под рефрен звенящего звука стали, рассекающей воздух ("мужественность"). Михалков явно полагает, что образ танцора с саблей - самая сильная лесть для чеченца. Такого уровня, типа, люди - вах как танцуешь, вах, и любого зарэжешь, настоящий мужчина - и чеченец твой.
Мальчик у Михалкова тоже все время молчит, за свою жизнь не отвечает и ходит по рукам московских кураторов. Офицер дядя Вова ушел, но не бойся, мальчик, пришел офицер дядя Коля. Офицеры дяди кураторы тебя не оставят, говорит мальчику режиссер, они помогут тебе отомстить всем врагам.

Это, в общем-то, и есть основная задача фильма.
Иначе с художественным воплощением, не "что", а "как" он вышеописанное оформил, как он воплотил свободу своего творческого самовыражения. Тут, кажется, мало кто понял. В той паре рецензий, что пробегала в ленте, люди недоумевают, какая-то каша, исписался художник. Посмотрел кино - не, "художник" там поработал, только надо оба фильма посмотреть, чтобы понять, чем он там занимался. "12" Михалкова - сознательная и скрупулезная инверсия фильма Люмета. Аккуратно, тщательно вывернуто наизнанку всё, полностью, от общего смысла до мельчайших деталей.

Фильм Люмета полностью называется "12 angry men", разгневаных, сердитых. По кино даже и агрессивных. Все присяжные - личности, с характером, имеющие собственное мнение и право его отстаивать.
Фильм Михалкова называется просто "12", потому что правильнее всего было бы назвать его "12 ничтожных, робких слизней" (ну, 11, за вычетом гебиста). Персонажи говорят, заикаясь от робости, держат лапки перед собой, передвигаются трусящими перебежечками и все время оправдываются. Причем робость не настоящая, а нарочито чрезмерная, юродствование. Под маской "терпил", которых трогать "только ручечки замараете, господин начальничек" - они мелко пакостят, колят, унижают друг друга, и как только обнаруживают более слабого - резко переходят в злобное, немотивированное нападение. Их явно срисовывали с крыс. "12 трусливых и наглых крыс".

У Люмета все присяжные - белые американцы, мальчишка-пуэрториканец для них чужак. Все они разные по профессии, образованию, социальному положению, так автор хотел иобразить "срез общества". И это определяет их поведение, рабочий ведет себя как рабочий, рекламщик как рекламщик. Автор специально убрал всё, мещающее чистоте эксперимента по превращению личностей в граждан.
А у Михалкова деление присяжных этно-политическое, то есть это что угодно, но не срез российского общества. Это кворум разнообразных меньшинств, естественных союзников подсудимого, против Гармаша, в одиночку представляющего "русское быдло". По характеру все они одинаковые, как яйца глист, "слушатели радио Эхо Москвы", изображающие всех других, как они их себе представляют. Им всем можно в произвольном порядке перемешать заявленные профессии, социальное положение и тексты, ничего не изменится.

В фильме Люмета присяжные бьются за закон, оно и так законно, но нет ли в одной буквально буковке сомнения? И вот они копают эту буковку, есть или нет, нет или есть, с сомнением в одной буковке уже незаконно.
В фильме Михалкова они закон аккуратно уничтожают, пока не уничтожат совсем, не докажут зрителю, что разобраться вообще ни в чем невозможно, и судить невозможно, и закона-то никакого нет, а есть... что есть? Ничего нет, кроме указания мудрого и доброго куратора, знающего истину.

У Люмета присяжные доказывают, что парень, возможно, не так низок, как кажется, и поэтому не заслужил приговора. У Михалкова говорят о правах низости на сострадание, чем ниже пал, тем больше он нуждается в сочувствии и поддержке окружающих, чтобы спастись.

У Люмета пружина действия - архитектор, "главный оправдатель", его влиянием и примером продвигается фильм, люди один за другим присоединяются к нему. Без него общество бы не кристаллизовалось, проголосовали бы и разошлись. Автор выдвигает этого персонажа для наибольшего уважения.
У Михалкова наоборот, пружина действия - Гармаш-русское-быдло, "главный обвинитель". Он один действительно настаивает на своей позиции, пока крысы покидают его корабль одна за одной. Без него и фильма бы не было, проголосовали "как надо" и разошлись. Гармаш, понятно, по образу полная противоположность американскому архитектору.
При этом Гармаша дружно ненавидит вся меньшевисткая кодла, всячески над ним издеваются, высмеивают, угрожают, кидают в него предметами, даже птичка, "случайно залетевшая" в зал, и та насрала на голову Гармаша.

Люмет своих присяжных уважает, и по ходу фильма возвышает. Михалков присяжных втаптывает в грязь, издевается над ними. Все они меняют мнение из посторонних соображений, в основном после бессвязных пятиминутных монологов, в которых очередной присяжный устраивает моральный стриптиз, вываливая на публику свое грязное белье, и признаваясь в своей мерзости и ничтожности. Эдакие акты самоопущения, которые Михалков хочет всунуть зрителям как "моральное возвышение".

Люмет серьезность происходящей процедуры всячески подчеркивает. Выступающий отбирает и выкидывает бумажку с морским боем, в который вздумают развлекаться другие во время обсуждения. Когда рабочий (стесняясь), хочет выдать перемену своего мнения за цинизм, "да пусть наоброт, лишь бы быстрее свалить", ему чуть морду не набили. Если кто-то уходит в туалет, то обсуждение по делу автоматически прекращается, тут и мелочи серьезны.
А Михалков старательно уводит бормотание очередного присяжного на задний план, на фоне которого невозбранно протекают крупным планом нехитрые развлечения остальных, чушь какую-то кто-то там мелет. А из туалета присяжный у Михалкова возвращается с присказкой "ссать и родить - нельзя погодить", все буквально корчатся со смеху, от такой запредельно уморительной шутки, одновременно голосуя.

Ну и так далее, до мельчайших деталей. У Люмета присяжные курят в душной комнате как само собой разумеющееся, но когда один из присяжных недовольно отмахивается от дыма, то курящий извиняется и тушит сигарету. Понятно, что хотел сказать автор.
У Михалкова, когда один из присяжных осмеливается самовольно закурить (кажется, Гармаш), то дрожащим от рабской надежды голосом камерного задрота Маковецкий спрашивает "а тут что, можно курить, да?", и после этого стреляет у Гармаша сигарету. В кино случайностей нет, актеры делают то, что велит им сценарий и режиссер. Сидел бесенок с лемускином.

Люди не могут понять, почему фильм Михалкова начинается с того, что присяжные пробираются через какую-то грязную стройплощадку, между ведер и стремянок, темные коридоры и толпы визжащих детей, в какой-то спортзал, больше похожий на цех с парящими трубами под потолком, где и заседают в верхней одежде. Что за скопище нелепиц, к чему это все?
Это к тому, что у Люмета фильм начинается с показа величественного дворца правосудия, с огромными колоннами, инкрустированными полами, высоченными коридорами, где ходят люди в костюмах, где полицейский одергивает зашумевших граждан, где присяжные заседают в аккуратной, но тесной комнатке, и страдают от жары и духоты.

Кончается фильм Люмета на торжественной ноте, присяжные расходятся из дворца по широким проспектам, умытым недавним дождем, с чувством выполненного ими гражданского долга, сделавшего общество и их самих немножко лучше, правильнее. У Михалкова присяжные разбегаются, как крысы, в грязную тесноту ночных улиц, с комплексом вины за то, что "убили мальчика" (выпустив его из тюрьмы), и подло-эгоистично лишив его своего содержания и опеки, хотя гебист просил сделать взносы на цветок жизни.

У Люмета лишь один намек. Даже, впрочем, и не совсем намек. Дело в том, что оправдывают-то мальчишку зря. Исходя из представленных улик убил отца он. А предъявленные в пользу мальчишки соображения противоречат сами себе или фактам. Но, в общем, поставленная задача диктовала условия, нужно было максимально усилить очевидность вины, дело ведь не в доказательстве иного, а в возможности самих сомнений. Преследуй он обратное, он вытащил бы из рукава "настоящего убийцу" (как сделал, понятно, Михалков).
Но в конце фильма, когда присяжные покидают комнату, то последний, тот самый архитектор, Генри Фонда, останавливается на пороге, оборачивается, и медленно окидывает ее взглядом.
Если бы в этот момент у него проскользнула хотя бы самая тончайшая усмешка, то кино обратилось бы в историю беса, очень тонко и умно проведшего людей. Если здесь прошло, то где не пройдет. Но усмешки у него нет, это самая тончайшая усмешка из всех возможных, тоньше усмешки Чеширского кота, у которого была усмешка, но не было кота.
Тут есть место под усмешку, но нет усмешки.

Михалков, естественно, сделал обратное. Его фильм - это откровенный шабаш бесов, которые, уссываясь, изображают "людской суд".

И вот интересно. Вывернув наизнанку государственную мораль, руководящую общественную идеологию США 1957 года, Михалков получил в точности, до поледней запятой, государственную мораль и руководящую идеологию РФ 2007 года.
Надо же.