Армия ничейной земли

Армейские сны меня преследуют до сих пор — вот, кстати, и сего-дня. Главное в них — невыносимая, безысходная армейская скука, беспрестанные подсчеты времени — вот столько-то отслужено, столько-то осталось,— и не понимаю, право, как я все это выдержал тогда. Вероятно, для молодого человека, у которого жизнь впереди, два года — не такое уж богатство, незначительная часть гигантского капитала, который еще только предстоит потратить; для человека в тридцать пять лет два года — нечто огромное, почти бесконечное, и как отдать их неизвестно кому и чему? Для человека восьмидесятых годов пойти в армию — нечто отвратительное, но естественное: мы росли в убежде-нии, что государство — наш враг и ничего хорошего от него ждать не приходится. Государство было где-то отдельно от страны. Оно требова-ло гигантских усилий ради самого ничтожного результата: символами государства были справки, очереди, многолетние усилия купить элемен-тарную вещь,— короче, армия вписывалась в его политику. Его цель была — додавить; наша — затаиться и выжить в щели. И потому в ар-мию шли — поскольку это была, как ни крути, норма человеконенавист-нической системы; как только эта система рухнула — потребовалось серьезное метафизическое усилие, чтобы понять: другая ничем не лучше.
У Максима Леви, сына известного психолога, который ничем не ус-тупает отцу по части изобретательности, была остроумная концепция армейской службы как отдельной жизни, но — в подлинно хайдегеров-ском смысле — «жизни-к-смерти»: живущий только о том и мечтает, чтобы скорее помереть, то есть дембельнуться. Он проходит все стадии постепенного старения — от «салабона» до «деда», причем «дед» обла-дает всеми чертами реального старика — менторством, брюзжанием, многочисленными болезнями, правами и привилегиями старшего в се-мье… При этом все интенции нормального человека в армейской «от-дельной жизни» вывернуты наизнанку: обычно нам свойственно жела-ние пожить подольше и сделать что-нибудь эдакое созидательное,— солдату же присуще желание «умереть» поскорей и сделать что-нибудь эдакое деструктивное. Отсюда издевательства друг над другом, изобре-тательные и казуистические, как во всяком закрытом сообществе; отсю-да же и копящаяся ненависть, и склонность к разрушению, порче, аг-рессии… Очень возможно, что только такой солдат и является по-настоящему боеспособным, то есть яростным; но ненавидит он — вот незадача!— прежде всего своих командиров. Не зря их в армии называ-ли в мое время «немцами»; думаю, что и сейчас зовут так же. Возмож-но, этимология тут иная — просто советская офицерская форма больше похожа на эсэсовскую, нежели солдатская; но факт есть факт — глав-ным объектом ненависти российского солдата является не воображае-мый противник (будь он даже не абстрактный НАТОвец, а хоть самый конкретный чеченец), а прежде всего ближайший капитан или прапор-щик.
Мои воспоминания об армии — к счастью, я служил в сравнительно цивилизованном месте, где были и увольнения, и отпуска, и не было очень уж изнуряющих кроссов с полной выкладкой,— окрашены серо-зелеными тонами безвыходной тоски. Я решительно не понимал, что я там делаю и за что меня туда сослали. Собственно, армейская служба и в самых боевых частях была точно такой же — бессмысленной и тоскли-вой; служба в армии, потерявшей врагов и не имеющей Отечества, не может быть другой. Вопрос о причинах отсутствия Отечества мог бы составить тему отдельного исследования: оказалось, что слишком дол-гое отчуждение граждан от государства приводит к отчуждению их и от страны. Нельзя так уж вовсе развести эти понятия — кое-что общее у них все же имеется. Если государство внушает гражданам тотальное отвращение — страна для них превращается в абстракцию. Вариантов нет. Государство — наместник Родины на земле, сформулировал я как-то и до сих пор не убедился в обратном.
Самым ненавистным мне занятием было «наведение порядка в рас-положении». Ему посвящалось все свободное время. Даже если в распо-ложении уже был порядок, солдаты заново выравнивали «грядушки» (спинки кроватей) по ниточке, которая в смотанном виде лежала над шинельной вешалкой. Шинели висели в расположении, то есть непо-средственно в казарме; подпаливание их тоже было непременной ча-стью распорядка нашей жизни — полы постоянно лохматились, и эти лохмы надлежало подпаливать спичкой или зажигалкой, для опрятно-сти. Нитка, по которой выравнивались кровати, была намотана на дере-вянный прямоугольник с дыркой — такие прямоугольники подставля-лись под ножки кроватей, дабы они не царапали пола. Пол обрабатыва-ли разнообразно: «мастичили» (натирали мастикой), «замывали с мыль-цом» (разводили несколько кубиков отвратительного хозяйственного мыла в шаечке типа банной и с бешеной интенсивностью оттирали следы сапог, драили так называемую «взлетную полосу» — проход между казармами). Я многого сейчас уже не помню, конечно. Прошло все-таки четырнадцать лет. И тем не менее во сне мне регулярно явля-ется одна и та же кошмарная ситуация: мы метим повседневную форму, а у меня ее опять крадут. В армии воруют все время. Метить, или клей-мить, обмундирование приходилось при каждой выдаче: на белой по-лоске, украшающей нагрудный карман, написаны последние три цифры военного билета; с изнанки «фланки» — фланелевой или хабешной матросской рубахи — стоит тот же номер билета плюс фамилия. И вот в процессе этого клеймения — название очень симптоматичное, есть и всякие производные, вроде «заклеймиться»,— у меня обязательно что-нибудь крали, потому что новая форма является объектом общего вож-деления. Однажды я и сам спер в бане чужой тельник — после того, как у меня сперли мой. К счастью, никто не доискался.
Воспоминаний о боевой подготовке у меня почти нет. Дело в том, что часть была небоевая — тут мне повезло. Склад. Круглое катать, плоское таскать. Или, по армейскому нашему идиотизму, наоборот. Была техтерритория, на ней я и работал. Иногда меня брали в штаб что-нибудь попечатать, потому что в части я это делал быстрее всех. Но совсем на штабную работу не переводили — грузить и так было некому. Плюс наряды: через день на ремень. В караул — охранять склады — я не ходил, первые полгода, как положено, заступал дневальным по роте, то есть «подыхал на тумбочке», потом еще полгода ходил в наряды по столовой, где хоть отъелся по возможности, а в последний год заступал либо на КПП (где ночами писал свой будущий диплом), либо помощни-ком дежурного по части. Недосып был хронический, и депрессия, всегда его сопровождающая,— тоже; плюс у меня были проблемы с моей де-вушкой, которая периодически меня бросала и потом возвращалась. Под конец я на нее обиделся и закрутил роман с другой москвичкой, прие-хавшей однажды в нашу часть навестить приятеля. Пока она в течение часа ждала его на КПП, я ее склеил, и вскоре она приехала уже ко мне. Вот такое я говно. Правда, с тем приятелем у нее ничего не было, чис-тая дружба.
Иногда я думаю, что такая служба — небоевая — была в каком-то смысле даже невыносимей, чем какая-нибудь сознательная, хоть и трудная, деятельность в боевой части. Здесь мы ничего не делали, а потому скука была смертная, и взаимные издевательства доходили до пика. Мне повезло еще и в том смысле, что в части были люди более чмошные, чем я. Им и доставалось. Я отсиделся в нише городского сумасшедшего, который пишет девушкам письма в стихах и знает много увлекательных историй. Еще меня спасало то, что я не стучал. Это, конечно, освобождало от многих проблем, но от тоски не освобождало. Я нашел себе много занятий помимо сотворения дембельского альбома (моим дембельским альбомом, к слову сказать, был петербургский «День поэзии»-88 с автографами почти всех участников, моих литера-турных друзей и учителей. Храню и поныне, любим его с ними рассмат-ривать, хотя иных уж нет, а те далече). Я писал стихи, закончил, как уже сказано, диплом (меня призвали с третьего курса) и прочел в ар-мейской библиотеке хрестоматию по русской литературе Серебряного века, невесть как туда попавшую. Больше всего мне понравилась пьеса Леонида Андреева «Жизнь человека». Очень хорошо про бессмыслен-ность. Мать, приехав ко мне в гости и забрав меня в увольнение на сутки, сказала: «Очень своевременная книга». Помню, как она мне в детстве пересказывала эту страшную пьесу: «Некто в сером, именуемый Он»… Я был тогда некто синий, именуемый «Слон». Слоном называют военнослужащего первого полугода службы: огромный нос-хобот выде-ляется на тощем лице, круглая башка наголо обрита, ноги всегда опух-шие. Привезли новобранцев — «приехали слоны», или «хобота».
В армии очень любят наводить чистоту. Сдавать наряд — отдельная каторга. Сдаешь наряд по столовой, принимает его какой-нибудь дед, сосланный туда за провинность,— вешайся. Ты отпидорасишь пол до зеркального блеска, вытрешь до сухости, а он придет, зачерпнет у повара жирку с противня, выльет — оттирай опять. Чтоб не «массовал», то есть не давил на массу, то есть не спал в наряде. Все это не имеет, конечно, никакого отношения к обороноспособности. Для обороноспо-собности нужны храбрость, умелость и инициатива, а не только вынос-ливость и тупая покорность. Я уже в армии отлично понял (как сейчас помню — я оттирал в этот момент ротную сушилку, там было тепло, только отвратительно пахло сапогами): армия в России существует не для обороны. Туда призывают на два года, чтобы пропустить чрез мясо-рубку самых дееспособных и впечатлительных людей — начинающих мужчин. И чтобы они не рушили систему, их там ломают. Приходят они уже со смещенными представлениями о добре и зле, с навыком выжива-ния в нечеловеческих условиях, с навыком предательства или — если не хотят предавать — диктаторства. Третьего в армии не дано: или ты шакал — или волк. Волков в результате отрицательной селекции про-двинут наверх, а шакалы будут их терпеть и славить: человек, вернув-шийся из армии, готов для интеграции в советское общество.
Общество не изменилось, а потому нуждается все в тех же кадрах. Поэтому нет резона менять и армию. Я убежден, что где-нибудь в сек-ретных сейфах обязательно хранится тайная директива о том, как на самом деле следует структурировать российское общество и поддержи-вать в нем эту структуру. Чтобы история ходила по кругу, ни в коем случае не выпрямляясь и не уподобляясь западному варианту, чтобы «конец истории» стал невозможен, а вечно длилось российское, ходя-щее по замкнутому кругу существование, а потому в обществе нужны только эти две категории: условные деды и условные слоны. Временное торжество слонов оборачивается бардаком и распадом, после чего власть уверенно и легитимно возвращают себе деды. Поделить все общество на эти две категории, как в сепараторе, возможно только при помощи обязательной и всеобщей срочной службы. И обороноспособ-ность в такой армии — дело десятое. В тридцатые годы вопрос решали проще — решили всех посадить (и непременно прогнали бы всех через этот фильтр, если бы успели). Эту версию я отрабатывал в своем первом романе «Оправдание», вызвавшем ярость либеральной тусовки и друж-ное одобрение всех, кто служил в Советской армии.
Так что бессмысленно ждать от нашей армии, что она начнет отра-жать нападения внешнего врага: она призвана усмирять и преобразо-вывать врага внутреннего. Таковым является любой гражданин Отечест-ва: нет у государства злейшего врага, нежели его простые граждане. Армия делает этих граждан годными к употреблению и больше ничем, в сущности, не занимается. Для формирования идеального гражданина достаточно создать простые, в сущности, условия: тотальная несвобода, абсурдные требования, устаревшие и казуистические уставы, непре-рывный гнет, взыскания по поводу и без повода, унижения со стороны начальства, старослужащих, а если не везет — то и со стороны сопри-зывников. После двух лет выживания в таком концлагере на свет выхо-дит идеальный россиянин, не способный даже к бунту — ибо и бунт у него структурируется по армейскому варианту, превращается в угнете-ние слабейших, на которых вымещается ненависть. Уцелевших — еди-ницы, и они в российский социум потом не вписываются уже никогда. Читатель вправе спросить — а как же ты? Отвечу: ровно так же. Если бы я не был идеальным гражданином этого государства, не изменивше-гося со времен Иоанна Кровавого,— я бы давно уже либо покинул его, либо взбунтовался. Останавливает меня ненависть к отечественному либерализму, который выглядит уж очень шакальим по всем вышеизло-женным причинам. Ведь в армии «хороших» нет. Альтернатива у волка одна, как уже было сказано,— шакал. Вот почему все противники тота-литаризма в России ведут себя с таким шакальим, койотским хищниче-ством, так много визжат и так любят всей стаей травить несогласного. Все, кого сильно травили деды, вырастают в самых зверских дедов; я видел, у меня на глазах происходили ровно такие превращения.
Я отсиделся в щелке, меня спасла мировая культура. Иногда я при-бегал к прямому юродству. Юродивые тут выживают — может, поэтому до сих пор меня и терпят в литературной среде, которая структурирова-на у нас ровно по армейскому образцу.
Кстати, в России очень сильна ненависть к тем, кто не служил. Так что за одно это я должен быть благодарен своей службе… точней, я ей благодарен за две вещи. Пункт первый: «Слава Богу, не убили». Это из армейской такой считалочки не считалочки, колыбельной не колыбель-ной, не знаю даже, как назвать. Что-то вроде обряда. Дневальный после отбоя выкрикивает высоким койотским голосом: «Старики! День про-шел!» — «И х… с ним!» — отзываются старики. «Слоны! (или — «Ду-хи!»). День прошел!» — «Слава Богу, не убили». Это стало моим деви-зом на всю оставшуюся жизнь. А вторая заслуга моей армейской службы — то, что у меня есть гордое право сказать: «Да, служил. Да, нюхал. Да, жрал горох и все такое». То есть было со мной все это, не избегнул. Не сердись, товарищ, я ничем не лучше тебя. Школа рабства пройдена, и даже, судя по лычкам, с отличием. Как писал Шендерович, «тухлый кубик рабства навсегда растворился в крови». С помощью вот этого обвинения — «не служил, не нюхал, отмазался!» — те, кто отслужил, будут учить рабству и лишать права голоса тех, кто откосил от армии или не попал туда по здоровью. Так что рабы, как вампиры, обладают способностью превращать других в себе подобных. Мы служили, а ты — нет. Поэтому заткнись вообще.
Рабами людей делали в советских институтах, в советских поликли-никах, в советских школах. Сейчас делают еще и в новорусских офисах, глубоко советских и античеловеческих по своей природе. Как советская Россия была концентрацией России царской, так Россия постсоветская стала еще грубей и примитивней советской, ничем не отличаясь от нее по сути (разве что убивать стали чаще). И в царской, и в советской, и в постсоветской России квинтэссенцией рабства и унижения была армия — и в этом смысле ничего не изменилось.
Вы спросите: как же выигрываются войны?
Они не выигрываются уже давно. Об этом подробнее — в интервью Льва Лосева:
Идет процесс распада цивилизации, или, если хотите, империи,— достигшей своего пика уже давно и теперь деградирующей. А пиком этой цивилизации я считаю 1813 год — вход русских в Париж. Эхом того расцвета, отсроченным, как всегда,— стал литературный расцвет, но и он весь пронизан настроениями деградации, распада. С тех пор, заметь-те, у России уже не было удачных войн. Я старый уже человек и в ре-зультате критического передумывания всего усвоенного в детстве раз-делался почти со всеми мифами,— но только совсем недавно поймал себя на том, что военная история России до сих пор кажется мне блиста-тельной. Трудно найти более безосновательное заблуждение. После победы над Наполеоном военных побед у России практически не было, если не считать незначительного успеха на Балканах в 1877 году — раздутого сверх меры. Крымский позор (не знаю, отравился Николай Павлович или умер своей смертью, но травиться было с чего). Японский позор. Непрекращающийся кавказский конфликт — как видно сегодня, никого за три четверти ХХ века так и не покорили. Катастрофа Первой мировой войны, катастрофа в начале Второй мировой — и все это легко объяснимо. С солдатами обращались как с быдлом: что в царское время, что после. Как и в чиновничестве, в военной иерархии шла отрицатель-ная селекция: самые бездарные оказывались наверху. Афганистан это показал с ужасной отчетливостью… Главные подвиги русского флота — это затопления собственных кораблей, что, конечно, свидетельствует о высоте духа, но военной победой в строгом смысле не является. Что касается солдатика — я по-прежнему его очень уважаю. Вот мой покой-ный тесть был классический русский солдат, мальчишкой заставший финскую. Такой, всегда ко всему готовый. Жертвенность русского сол-дата — это обратная сторона бездарности русского полководца.
В армии всегда очень много думаешь, и это на самом деле ее един-ственное серьезное преимущество. Это как уехать в Америку или уйти в пустыню — общаться по большей части не с кем, вот и думаешь. В ос-новном об абстракциях, конечно, потому что конкретики не видишь — настоящая жизнь идет где-то далеко, смотришь ее в программе «Вре-мя». Но надумать успеешь много — все первое десятилетие своей по-слеармейской журналистской работы я тянул в основном на том своем концептуальном запасе, и реальность его не опровергла. Я ведь служил в 1987 — 1989 годах, в разгар перестройки, в армии все было очень наглядно — были там и явные будущие бандиты, рэкетиры, ждавшие только часа, чтобы вырваться на свободу и влиться в родные дворовые или спортивные команды, которые за это время начали осваивать новую деятельность; и будущие «новые русские», которые уже на казармен-ных койках начинали по ночам мечтательно выстраивать грандиозные финансовые схемы; и будущие спецслужбисты, дружившие и с теми, и с этими и все-все-все запоминавшие.
Именно в армии случился у нас культпоход на фильм Юрия Кары «Завтра была война», тогда только что вышедший. Именно в нем, а не в «Маленькой Вере» впервые разделась Наталья Негода. После этого фильма, возвращаясь в часть в ротном строю по мартовскому снежку, я и задал себе вопрос: почему тогда, в условиях тоталитаризма, выросло все-таки превосходное поколение, давшее всю нашу фронтовую поэзию и очень недурной кинематограф, да что там — спасшее страну… а сей-час, в условиях свободы, растет поколение черт-те какое, вот это, ша-гающее рядом со мной и абсолютно гнилое? Размышлениям на эту тему я посвятил впоследствии почти все свое время и окончательного ответа не знаю до сих пор; «Оправдание» как раз и было попыткой ответить развернуто. Не сказать, чтобы этот вопрос представлялся мне главным, но я считаю его важным и сегодня. И боюсь, что ответ, который я дал тогда и не опроверг для себя до сих пор, не устроит отечественных либералов: всякий тоталитаризм растит порядочных и честных людей, которые станут его могильщиками, и всякая свобода растит мерзавцев, которые станут могильщиками уже для нее. Этим обеспечивается «рус-ский круг», замкнутая кривая русской истории. Подробнее этот процесс описан в последнем романе Бориса Стругацкого «Бессильные мира сего», где убедительно показывается, как внутри свободы вызревает убийственная ненависть. Впрочем, это отдельная тема.
Вообще в армии придумывается очень много всего — это единствен-но легальный способ бегства от этой реальности (реальное, буквальное бегство тогда еще не приобрело таких масштабов). Например, именно в армии я придумал, кажется, свой лучший сюжет, на который и написал вскоре после этого рассказ «Христос». Его даже напечатали потом, и, в общем сюжет мне до сих пор нравится. Получился он вот из чего: в армии все у всех происходит одновременно, и зубы у всех одновремен-но начинают болеть, и вообще. Типичная для замкнутого социума черта. И вот когда водитель Ванька Складаный, здоровенный, длинный хохол, похожий на карамору, привез из выезда в город заметку, что к нам летит какой-то метеорит, вся часть стала говорить о конце света. Его ждали. Потом метеорит пролетел. Как сейчас помню этот момент, все его очень ждали. Он должен был столкнуться с землей в восемь вечера, где-то в ноябре восемьдесят восьмого. Но не столкнулся. Мне остава-лось служить полгода. Рота стояла на плацу после выхода из столовой. Все торжественно выждали положенное время. Конец света не настал. Рота облегченно вздохнула и пошла в расположение. Помню момент абсолютной тишины, прекрасной осенней ночи под Петербургом, сереб-ристого неба, помню задранные к нему лица — прекрасные в этот мо-мент восторженного ожидания конца. Все по Леви. Ничего не произош-ло.
Интересно, что в это же время я на КПП читал взятые в библиотеке и хранившиеся под крышкой стола «Сказания апостолов» Зенона Коси-довского. В атеистические времена эта книга для многих была источни-ком сведений по библеистике: считаясь пособием по научному атеизму, она на деле была доступным и систематизированным изложением биб-лейской истории. Там подробно рассказывалось о том, что конец света обязательно связан со вторым пришествием Христа. Герой моего расска-за, медленно сходящий с ума от недоеда и недосыпа, читает у Косидов-ского эпизод о том, как солдаты издеваются над Христом в его послед-нюю ночь в караульном помещении, и приходит к выводу, что рядовой Чувилинский, над которым измывается весь караул, и есть Христос, посланный человечеству для последнего испытания. Человечество этого испытания, понятно, не выдерживает. У Косидовского содержатся све-дения о том, что Христос вовсе не был «прекраснейшим из сынов Из-раилевых»: по человеческим и тем более по армейским меркам, он должен был выглядеть крайне непрезентабельно — по-армейски говоря, «чмошно», прости Господи, а уж как по-арамейски — не знаю. Все более укрепляясь в уверенности, что Чувилинский и есть Христос, мой герой 7 ноября вскакивал на тумбочку дневального, начинал выкрики-вать несвязные молитвы и требовать, чтобы все отстали от Чувилинско-го. В конце концов героя увозили в психушку и комиссовали, после чего он тихо возвращался на дембель,— и никто так и не догадывался, что именно он-то, пожалевший последнего чмошника, и был Христос.
По-моему, это хороший сюжет. В армии вообще легко уверовать — не только потому, что там всегда чувствуешь себя уязвленным, зави-сишь от тысячи случайных обстоятельств и лихорадочно ищешь опоры, но и потому, что убеждаешься в конечном триумфе некоторых простых христианских добродетелей вроде храбрости, последовательности, одиночества, презрения к жизни… Христианство — тоже армия, только альтернативная. Именно в армии я, пожалуй, и задумался впервые о том, что это так; а со временем и вовсе отказался от материализма.
Активно несимпатичный мне, насквозь фальшивый, но очень пафос-ный обозреватель «Коммерсанта» Валерий Панюшкин недавно опубли-ковал в «Газете. Ру» колонку о том, как он не хочет отдавать своего сына в армию. Сыну уже четырнадцать лет. «Это мой мальчик!» — вос-клицает Панюшкин. Панюшкин учил его добру (в меру своего понима-ния добра) и состраданию. И теперь не хочет, чтобы мальчик служил в армии. Могу его понять. Моему мальчику пять (а тринадцать, слава Богу, девочке — ей-то армия не грозит, ее будут учить рабству мальчи-ки, прошедшие эту школу).
Плохо другое. Плохо то, что письмо это написано с кликушеской ин-тонацией солдатской матери. А к солдатским матерям я особенной люб-ви не питаю. При том, что для солдата мать — главная надежда. Она может приехать к командиру, поговорить, дать взятку. Проблема в том, что солдатские матери сегодня отрицают саму идею армии, саму идею государства, долга и прочих малоприятных, но необходимых вещей. В такой армии, как наша, солдатские матери и их организация становятся необходимой альтернативой власти, уравновешивают ее и спасают призывников. Но в нормальной армии солдатские матери — нечто нево-образимое. «Если бы у нас по фронту солдатские матери ползали, мы бы войну не выиграли»,— сказал мне в интервью Астафьев, известный солдатской прямотой. Он же в интервью «Свободе» сказал, что в воен-ное время Андрея Бабицкого до штаба бы не довели — прямо на месте шлепнули бы. Это грустно, конечно, но это так.
Солдатские матери не говорят о реформе армии. Они требуют, чтобы армии не было вообще. Или чтобы она стала наемной, чего Россия себе сейчас позволить не может. Некоторые договариваются до того, что армия России вообще не нужна — от кого защищаться-то? Пусть бы нас наконец кто-нибудь уже завоевал!
Этим людям бессмысленно что-либо объяснять. А если у них убили или сделали инвалидами сыновей — все это не на чеченской войне, а в мирное время,— то спорить с ними и вовсе кощунственно. Российское государство и российская армия ужасны, что и говорить. Но российский либерализм, попытавшийся уничтожить и государство, и армию,— не-многим лучше. Спасти армию можно только одним способом (это же касается и государства): пора вернуть эту землю себе. Надо, чтобы солдаты защищали свое. Чтобы это стало их кровным делом. Чтобы не солдатские матери защищали солдат, а наоборот. Потому что нынешнее положение, согласитесь, абсурдно.
А сделать государство своим можно опять-таки только одним путем: определиться наконец с приоритетами и сформировать российскую нацию, которая в силу разных обстоятельств продолжает оставаться несформированной и аморфной. Ибо нация — это не этническое, а этическое понятие, что замечательно показано в работах Юрия Амосова («Эксперт»). Пока население России не станет нацией, у него не будет и армии. Назвать вещи своими именами, прогнать посредников, научиться пользоваться продуктами своего труда, прекратить делегировать во власть мерзавцев и взять в свои руки механизм контроля над этой вла-стью, прекратить жить по армейскому принципу «чем хуже, тем лучше», строить свою страну для себя и своих детей — вот единственное, что можно сделать. Для этого надо перестать давить инициативу, уничто-жать талантливых и затыкать смелых. Для этого надо отказаться от идеи жертвенности и покорности. Для этого надо почувствовать землю своей. Без всего этого армия останется мясорубкой, население — фаршем, а земля — ничейной.
Но боюсь, все это произойдет только после того, как распад нынеш-ней системы дойдет до конца.

Д.Быков
2003 год