Александр Баширов

Брать у Баширова интервью очень трудно — это я предупреждаю коллег на будущее. Во время разговора он — даже зная вас тысячу лет — может среди серьезного ответа спросить в лоб:
— Ты натурал? Колешься, нюхаешь? Малолеток любишь?
И черт его знает, что отвечать. Скажешь: «Натурал, не нюхаю»,— а он скажет: «Жаль, жаль…».
Отличить серьезного Баширова от стебающегося в принципе можно. Когда тема его занимает, он говорит быстро, тихо, идеальным русским литературным языком, с которым человек в Тюмени обычно не выживает (он тюменский, если кто не в курсе, в Питере живет с середины восьмидесятых). Тогда нет ни его знаменитых гнусавых «э-э», более долгих и частых, чем даже киселевские, ни гнусных шуточек. Слов ему не хватает и тогда, и он сильно жестикулирует худыми пальцами. Такой разговор может продолжаться минут десять. Дальше начинается наигрыш, не хуже, чем в кино. Где он в этом интервью, а где все было серьезно — разбирайтесь сами.



— Я ведь так и не знаю, как ты оказался в кино.

— Я, между прочим, твой коллега. Тюменский филфак. Писал прозу, считался в Западной Сибири перспективным писателем. Я тогда ее не печатал, потому что никто не брал, а сейчас не хочу, потому что занимаюсь кино. Но это было что-то в духе Пруста, бесконечное растягивание минуты, потому что минута мне интересней, чем день или час. В ней все помещается. Разветвленные сложноподчиненные предложения. Потом я служил в армии, это был грандиозный мистический опыт,— Забайкалье, пологая круглая гора, называвшаяся «Сопка Чингисхана», вообще пейзаж, неизменный с чингисхановских времен, и живое присутствие великих призраков Орды. Это все чувствовали, не я один. Ракеты уходили в небо в честь Чингисхана. Мистическому мирочувствованию много способствовал одеколон, бывший там единственным напитком. Ты пьешь одеколон?

— Нет. Говорят, после него сушняк.

— После него мистика. Там, в армии, у меня был еще один полезный опыт, тоже связанный с Чингисханом. С природой власти. Я дослужился до сержанта и был разжалован за превышение. Разжалован по делу.

— Это не всякий признает.

— Я признаю, потому что меня повело. Я понял, что могу сделать с человеком многое и что это засасывает. После этой прививки я не был начальником уже ни над кем, никогда.
Ну и вот, я служил там и думал, и мне стало понятно, что словесных средств мне мало для самовыражения, надо искать визуальные и связываться с кино. Так я поехал в Москву и поступил во ВГИК к Таланкину. У меня был фантастический курс — вообще весь этот год был феноменальный по числу талантов: Литвинова на сценарном, Козлов на операторском, Охлобыстин, Качанов и Кеосаян со мной на режиссерском, все бурлило, надежды огромные… Ну, и потом Ленинград — Костя Кинчев, который водил по нему меня и череповчанина Сашу Башлачева. Такая примерно среда. Казалось, что вот сейчас-то все и получится. Мне было тридцать лет, но никогда я себя не чувствовал настолько несовершеннолетним. К слову сказать, я и сейчас несовершеннолетний.

— А как на тебя вышел Соловьев?

— Соловьев был из другого круга совершенно. Для него все это был беспрерывный карнавал. Мы его любили, но семантически он не воспринимался. Если говорить на том языке, который я после филфака знаю и которым пользуюсь в сложных случаях,— у каждого человека свой троп. Мы жили в метафоре, а Соловьев жил в синекдохе, ему наша жизнь казалась сумасшедшей. Но он загорелся и снял «Ассу». Меня он знал еще по «Чужой», я там сыграл у него в Казахстане. Моя работа в «Ассе» — не бог весть что, я вообще не артист, это мой заработок. Но атмосфера вокруг Соловьева — прекрасная, живая, он всем дает цвести, вокруг него все крутится, и время, проведенное с ним, я вспоминаю с любовью. Вообще же актерство — это панель, на этот счет у меня никаких иллюзий. Я на этой панели зарабатываю на жизнь, а с нее возвращаюсь в семью. К студентам, в частности, или к съемкам собственных опусов, на которые у меня никогда не бывает больше тридцати тысяч евро. «Железную пяту олигархии» я снял на двадцать пять тысяч долларов в год дефолта, занимая и перезанимая. Она была на конкурсе дебютов в Венеции — уехала с призом критики — и в Амстердаме, где победила.

— Почему ты снял так мало и начал так поздно?

— Я терпеть не могу унижаться. Не ковыряй в носу, я говорю важные вещи! Если хочешь где-то ковырять, ковыряй в жопе… Так вот: я не умею просить, уговаривать, добиваться, выбивать, выжидать, все формы бытового унижения мне невыносимы, и если без этого нельзя снимать кино, я помолчу. Я не могу убивать в себе то, что мне дорого, ради того, чтобы потом это воспеть.

— Но можно попробовать ставить в театре, это дешевле…

— Театр — совершенно не мое, я не хожу туда. Антропологически не мое. То есть рассчитано не на таких людей, к которым я принадлежу и для которых хочу работать.

— Тебе не обидно, что вечно предлагают играть маргиналов или безумцев?

— Играть маргиналов или безумцев очень трудно, гораздо трудней, чем так называемого массового человека, который тоже миф, кстати. Моя лучшая работа за последнее время — роль у Пендраковского в «Полном дыхании», он сейчас заканчивает эту картину, где я играю приморского хохла-милиционера. Этот участковый не просыхает вообще. Сыграть пьяного, чтобы было смешно,— задача исключительная.

— Можно выпить…

— Можно, но это будет не смешно. И даже недостоверно. Там масса тонких вещей, посмотри фильм. Что касается маргиналов: маргиналы на самом деле — хозяева мира. Что такое маргинал? Это человек, легко переходящий границы. Между мирами, между людьми, между умом и безумием — все сразу. И только маргинал в результате прорывается куда-то, куда следом за ним устремляются все. Но когда устремляются все, это уже называется мейнстримом. Маргиналы — Муратова и Балабанов. Маргиналы — Павел Первый и Лавр Корнилов, которых я играл. Мы — люди края, да. Мы прорываем границы. Меня только это и занимает.

— Расскажи, как тебе работалось с Муратовой: говорят, она очень трудный человек.

— Трудный, не пьет совершенно, только со мной выпивает иногда, потому что со мной не выпить очень трудно. Я на нее обиделся один раз, но потом понял, что и в этом эпизоде сказалась ее гениальность. Я ей решил почитать свои стихи — они у меня короткие, в основном хокку или танка. Прочел танка:

Лежу в гостинице провинциальной
Очень грустно
Шум за окном какой-то
Я выглянул
Там человек упал.

Ну, потом еще идет какой-то разговор, и вдруг она говорит: «Мне про ежика понравилось». Блин, про какого ежика?! «А вот это: «Ежу в гостинице провинциальной очень грустно»… Она недослышала «Лежу»! Я сначала ужасно обиделся. А потом понял, что ее вариант лучше. Вот у нее такое парадоксальное восприятие, но из этого ее фильмы и сделаны. Работать с ней очень просто, она хотела от меня одного: чтобы я пригасил словесное и акцентировал визуальное. Ну, я там так и играю — не словами. Мне интересны именно такие персонажи, как в «Двух в одном» — когда этот рабочий сцены внезапно начинает преображаться в Гамлета.

— А как Балабанов уговорил тебя сыграть в «Грузе»? Многие же отказывались?

— Отказался Женя Миронов, который мне незадолго до этого сказал: «Мне неинтересны роли, в которых нет позитива». У нас тогда большой спор случился, мы даже поссорились. Он же советник Путина по культуре, вот и не играет негатива, сплошной позитив. Жан Жене или Луи Селин ему теперь негатив, а Путин ему позитив. Я могу и буду играть негатив, у меня таких делений нет.

— Но Миронов большой актер.

— Большие актеры — Евстигнеев и Леонов. Миронов — хороший актер. Что касается Балабанова, там была непростая история. И Леша непростой. Для меня люди делятся на несколько градаций по степени, так сказать, жирности или влажности. Ты человек жирный, не в смысле что толстый и вообще без плохих смыслов,— но жирно пишущий, резкими толстыми линиями, и многословный, и не злобный. Я более поджарый, но мой юмор все-таки влажный. А Леша совсем мизантроп, законченный, сухой, жесткий. Но очень талантливый.

— Но ты с ним дружишь?

— Я не знаю, кто с ним дружит и кто осмелится сказать, что хорошо его знает. Я помог ему один раз в жизни — на него наехали бандиты, он знает, что я с ними знаком, и попросил помочь. Я помог, и это дело разрулилось. Я его считаю большим режиссером, но дружбы там нет, не может быть.

— Ты настолько дружен с бандитами?

— И с бандитами, и с ментами. Я учился на филфаке во времена, когда моден был структурализм — Леви-Стросс, Тартуская школа… Так вот, с точки зрения структуралиста между бандитами и ментами принципиальной разницы нет. Говоря системно, это одно и то же. И общаюсь я с ними примерно одинаково, так же естественно, как они общаются между собой. Естественно, о Леви-Строссе мы не говорим.
Когда я прочитал сценарий «Груза 200», то согласился, потому что мне этот сценарий понравился. Снимали в прошлом сентябре. Сразу сниматься я не мог, потому что у меня было молодежное жюри в Анапе на «Киношоке», я там председательствовал. Балабанов ждет. Возвращаюсь и прошу у Сергея Сельянова три тысячи долларов за съемочный день. Это нормальный гонорар. Актерских заработков мне и семье еле хватает, у меня набегает в месяц от силы три-четыре съемочных дня, ролей не так много, и они небольшие. Сельянов очень возмутился. Он человек железный, иначе не был бы лучшим продюсером в России,— но тут я его, честно говоря, не понял. Роль трудная, ты сам видел. Страшная. Мне после нее долго восстанавливаться. Я с семьей три года нигде не был, мечтаю полететь в Мексику, мне эти девять тысяч как раз на поездку… Ты же видел — там три эпизода, но таких, что после них надо месяц приходить в себя. Ты рвач, сказал мне Сельянов, ты алкаш и хапуга, воскликнул Сельянов, я вычеркиваю тебя из всех моих списков и всем скажу! Была такая школьная формула «Я всем скажу». Я скажу всем, и тебя никуда никогда никто не позовет! Но Балабанов, как уже было сказано, человек жесткий, ему нужен был Баширов и никто, кроме Баширова, и я сыграл, и мне заплатили.

— И как она — Мексика?

— Не знаю, еще не был.

— «Груз 200» — очень хорошая картина, и все-таки я хорошо помню 1984 год, и он далеко не сводился к тому, что там показано…

— О чем речь, сними другую. Я считаю, на фильм надо отвечать фильмом. Не нравится тебе 1984 год в изображении Балабанова — сделай альтернативный. Уверен, у тебя получится. Моя теща тебя все время читает и считает большим писателем.

— А кто твоя теща?

— Геолог, хороший человек. Разведывала все то, за счет чего сегодня живет Абрамович. Сегодня как: Абрамович — мейнстрим, а геолог — маргинал. Хотя Абрамович и сантехник, живущий у меня в подъезде, с точки зрения структурализма абсолютно одно и то же.

— А жена у тебя кто?

— Солистка в группе «Колибри», поет в «Железной пяте», ты ее видел.

— Напоследок скажи: почему в Питере есть настоящее кино, а в Москве почти нет?

— Хороший вопрос, я был бы рад, если бы им почаще задавались, например, в Министерстве культуры. Все объяснил Федор Михайлович: у него под заголовок «Белых ночей» — «Записки мечтателя». Там сказано, что в Петербурге можно мечтать, просто идти по городу и мечтать, он к этому располагает. А в Москве, прямо скажем, нельзя. И потом — он гибнет, это всегда вдохновляет.

— По-моему, он гибнет с самого начала. И будет гибнуть вечно.

— Нет, ему осталось лет тридцать. Говоря серьезно, мы все пасемся на кладбище. Я назвал бы нынешнее время консервацией деградации. Этого не может хватить надолго. Но работать и смотреть пока интересно. По крайней мере маргиналу вроде меня.

2006 год