журнал "STORY", октябрь, 2010 года. Д. Быков "Рецепт её молодости" (Л. Гурченко)

РЕЦЕПТ ЕЕ МОЛОДОСТИ

Была у Гурченко роль в фильме «Рецепт ее молодости» по пьесе Карела Чапека. Сыграла она дочь алхимика, которая выпила средство Макропулоса и живет вечно. Получилась почти автобиографическая картина, только рецепт молодости Гурченко не в колдовском снадобье и даже не в пластических операциях. Тут дело в другом.

В СССР ― а впоследствии в России ― были два символических женских типа, олицетворявших ни много ни мало два лика Родины. Обе, что интересно, южанки ― вероятно, потому, что на юге вообще все ярче и резче: и свет, и тени. Одна ― тип величественный, жертвенный, торжественный, державный, суровый. И это, как вы догадываетесь, казачка Мордюкова. Вторая ― легкая, отчаянная, переменчивая, насмешливая, даже и грешная, пожалуй; и это харьковчанка Гурченко.

Мордюкова всю жизнь сетовала, что ей не дают сыграть комическую роль, ― а ведь она была к этому очень склонна и даже, пожалуй, предназначена. Ее домоуправша из «Бриллиантовой руки» ― ничуть не менее значимая и по-своему символическая роль, чем знаменитая скорбная мать из чухраевской «Трясины». Гурченко, напротив, долго жаловалась, что ей не дают роль трагическую ― а ведь лучшие ее работы как раз в серьезных картинах, в «Старых стенах», «Пяти вечерах», «Двадцати днях без войны». Мало кто вспоминает «Особо важное задание», потому что и фильм был, прямо скажем, не ах: бывает индийское кино со своими законами, было кино Евгения Матвеева со своей поэтикой ― кинематограф доброго, склонного к поэтизмам и даже сантиментам партийца, плачущего большевика. Но вот «Задание» на фоне этой в общем недостоверной, даже и антиреалистической продукции выглядело относительно пристойным ― благодаря, конечно, Гурченко. Там сцена есть, когда она чокается с Заклунной спиртом на новый, 1942 год: «С Новым годом!» ― говорит Заклунная с патетической своей интонацией (не хочу ее обидеть, актриса она замечательная, но тут роль была плоская). «И с новым счастьем»,― говорит Гурченко, и в этой реплике чрезвычайно многое; собственно, там и выражение лица такое, какого мы в военных фильмах не увидим, это уже скорее женщина семидесятых, битая, тертая, много чего повидавшая и сохранившая притом самоощущение великолепной оторвы. Да, вот это наше такое счастье. Мы победим, и никто не узнает, чего нам это будет стоить. Она наследует, конечно, другой великой харьковчанке ― Шульженко, репертуар которой она в телефильме-концерте 1985 года перепела. В ней та же, что и в Шульженко, феноменальная смесь аристократизма и приблатненности ― смесь, которой тут вынужденно отличались все сколько-нибудь выдающиеся личности: иначе им было не выжить.

Самое страшное, что сын Мордюковой Владимир и внук Гурченко Марк, названный в честь ее отца, погибли от наркотиков. Владимиру Тихонову было сорок, а внуку Гурченко всего 16. Никакой закономерности тут нет, и я вообще против того, чтобы во всем отыскивать закономерности, но ничего не поделаешь: кто символизирует Россию, тот разделяет ее судьбу. А у России трудно с детьми, они гибнут часто, и все от одних и тех же роковых причин: либо на войне, либо от запоя. Либо она сама их давит, но это не тот случай. Чтобы жить в России с сильным темпераментом и наследственным талантом, нужна железная самодисциплина. У немногих она есть, у большинства отсутствует.

Интересно, что и Гурченко, и Мордюкова после определенного возраста не менялись, и возраст этот был ― сорок: именно в таких годах мы и представляем себе обычно Родину-мать. Женщина в соку, еще в силе, с не особенно удачной женской судьбой (потому что редко находится мужчина ей под стать, и приходится менять их до старости), с выражением скорби либо бодрости, но с глубоким подспудным хулиганством на дне глаз, потому что без хулиганства в этом климате выжить невозможно. И Мордюкову, и Гурченко мы помним всегда сорокалетними. Про Мордюкову написано много, а вот случай Гурченко мало исследован ― может, потому, что ее слишком долго числили актрисой легкомысленной и поверхностной, и роли ей доставались так себе, с песнями, плясками либо демонстрацией грубых приемов, а она может играть исключительно тонко, и не зря Михалков и Герман почти одновременно взяли ее на роли в своих самых успешных и самых глубоких военных картинах. Почему Гурченко играет именно женщину войны? Кстати, была у нее в российском кинематографе предшественница, Инна Макарова, замечательно сыгравшая и Любку Шевцову в герасимовской «Молодой гвардии», и пролетарскую оторву-высотницу в «Высоте» у Зархи. Но Макарова, конечно, не обладала ни той красотой, скорее западного типа, ни тем магнетизмом. Есть еще типажи ангельской красоты ― Алла Ларионова, Людмила Целиковская,― но они либо используются только в костюмных ролях (первый случай), либо в ролях комических простушек. В обоих случаях карьера быстро заканчивается, несмотря на явный талант. Гурченко же с самого начала... как бы это сформулировать? В ней волшебным образом слиты грациозность и жизнестойкость, жертвенность и безошибочный инстинкт самозащиты: вот мать Эдуарда Лимонова, судя по сохранившейся девчоночьей фотографии, была такая же. Там она с гитарой на какой-то станции в 1935 году, ей там лет пятнадцать. Я застал ее уже старухой, но старость ей шла: облагородила, но хулиганства не пригасила. И вообще в Харькове чувствуется общая пограничность, не зря он стоит на границе России и Украины, средней и южной Европы: все красавицы тут ― с неистребимым налетом южнорусской жовиальной грубости. В них есть та очаровательная вульгарность, без которой нельзя представить ни Шульженко, ни Гурченко.

Роль Гурченко в советском и постсоветском кино, что бы она ни играла, ― это красавица, погруженная в советский быт: либо в военный и послевоенный («Пять вечеров»), либо в производственный («Старые стены»), либо в сельский и провинциальный («Любовь и голуби», «Вокзал для двоих»). И само собой ― обстановочка накладывает отпечаток: может быть, в «Вокзале для двоих» он особенно отчетлив, поскольку у Рязанова вообще счастливый дар выпускать на экран душу актера, то, что он и от самого себя скрывает. Возьмем Никиту Михалкова, который как сыграл у него Паратова, так и не выходит из роли с тех пор четверть века. Или Ахеджакова, которая как изобразила в «Гараже» борчиху за все светлое против всего темного, так и борется, в том числе и в жизни, никак остановиться не может. Гурченко играла у Рязанова в пяти фильмах, причем наиболее удачно ― именно в «Вокзале»: здесь она ― в зените карьеры и в расцвете сил, и вся красота еще при ней, и вся грубость тоже. Но Рязанов ведь точно чувствует, что самосохранение красоты немыслимо без легкою хамства; и разве другая женщина ― утонченная и хрупкая ― поехала бы к герою в зону и бежала бы с ним потом по снегу? Представить немыслимо рядом с ним кого-то другого: Мордюкову разве что... но с Мордюковой, даже молодой, разве можно было бы в фильме спать? У нее за всю карьеру ни одной постельной сцены. С ней можно было бы разговаривать, исповедоваться ей,― но той грубой, простите, чувственности, которая от Гурченко идет сплошной волной, там не было и духу, или она была уж очень глубоко спрятана. А Гурченко вызывает именно такие желания ― причем в равной степени у проводника с повадками биндюжника и у благородного интеллигента, музыканта и джентльмена. Это еще потому, впрочем, что она тоже умеет быть всякой ― жаль, не написали для нее такой роли, не адаптировали под нее хорошую классику, в которой пришлось бы сначала быть классической девушкой с окраины, а потом столь же классической гранд-дамой. Не сыграла она свою Элизу Дулиттл, хотя могла бы ― что в советском, что в классическом британском варианте.