[www.izvestia.ru]

Кони невзыскательные
Дмитрий Быков, писатель

За разговорами о том, что делал бы сегодня Владимир Высоцкий, совершенно забылся другой, куда более важный поворот темы: что делали бы мы, будь он с нами?

Во всем мире за кумирами охотятся, рвут на сувениры, грозятся пристрелить из ревности - а у нас с них всерьез делают жизнь, спрашивают о смысле, сверяют по ним собственные нравственные ориентиры. "Энергию стыда", как назвал это Искандер, в обществе поддерживали Сахаров, Трифонов, Окуджава, Аксенов, Стругацкие, Тарковский - и в огромной степени Высоцкий. Не то чтобы все рвались им подражать - люди примерно понимали, чем платят эти герои за свою славу. Но при них стыдно было делать некоторые вещи. Жизнь, которая шла в присутствии Высоцкого, принципиально отличалась от жизни без него. Советский Союз кончился не тогда, когда нефть подешевела, а когда в нем умерло или постепенно из него уехало все то, ради чего его вообще стоило терпеть.

В 1987 году Аркадий Стругацкий написал некролог Тарковскому, текст невероятной силы, пронизанный мыслью о собственном близком уходе. И при первом прочтении я запомнил наизусть строчки: "Андрей Тарковский умер. Жаль Андрея Тарковского. Что ж жалеть? Он теперь там, где нет ни терзаний, ни потерь. Где уже не настигнет его "судорога творца", как он когда-то выразился. А вот нас жаль. Нас, оставшихся в этом мире без него".

При Высоцком, само собой, совершались и подлости, и подлоги, и предательства. И голосовали как надо, и друг друга душили по углам, и мирились с невыносимым - но по крайней мере нечто про себя понимали. Мало кто, к сожалению, всерьез анализирует тексты Высоцкого (лучше всех, кажется, Вл. Новиков, автор первой его научной биографии) - но задумался бы кто: что означает у него слово "привередливые" в названии одной из самых известных песен? Окуджава мне в одном интервью сказал, что больше всего его раздражают разговоры о вековом долготерпении и всевыносящей кротости русского народа. "Это не терпение, а невзыскательность. Готовность пить спитой чай. Я люблю чай хорошо заваренный, а если его нет, буду пить воду". У Высоцкого "привередливый" - вполне позитивный эпитет, да и сами эти кони, несущие его к обрыву быстрей, чем ему хочется, - никак не враги ему, не страшные и грозные кони, допустим, из "Сельского врача" Кафки: у Высоцкого ведь герой их сам погоняет. Это дар, судьба, характер, предназначение - все, над чем мы менее всего властны. И кони эти в самом деле привередливы - их не обманешь, они абы кого не понесут, и если седок будет слишком беречься - опрокинут сани, да и поминай как звали. Во времена Высоцкого мы были куда как требовательней к себе, куда как привередливей к другим - наличествовала некоторая брезгливость, ныне совершенно утраченная. Не знаю, как и что пел бы Высоцкий в девяностые, но знаю, что при нем меньше был бы бесстыдный разгул попсы; стыднее было бы участвовать в хоре государственного вранья; меньше был бы разрыв между народом и так называемой элитой, и сама эта элита стыдилась бы так себя называть, даже в научном смысле.

Высоцкий сознавал свою роль нравственного камертона и отлично с ней справлялся. И в общении с людьми, в выборе друзей и учителей, женщин и коллег он был именно привередлив - не зря его круг составляли Муратова, Швейцер, Полока, Говорухин, Шемякин, авторы "Метрополя", не зря он ни разу, кроме вовсе уж дебютных лент, не поучаствовал в проходном фильме, не зря, при всех сложностях с Любимовым, мысли не допускал о другом театре. Чудовищная невзыскательность, отсутствие внятных требований к себе и окружающим - вот главная беда времени. И я не знаю, кого сегодня стыдиться. Каждый назовет два-три имени - но у каждого они будут разными. И за каждым "что-нибудь есть": конечно, виновата и власть, старающаяся скомпрометировать всех, и капитал, активно скупающий творцов, но должно же и внутреннее сопротивление какое-то быть, черт возьми, никто ведь не обещал сплошного благоприятствования!

Вы спросите: какая польза от того, что человек днем на работе сидит на комсомольском собрании, а вечером дома слушает Высоцкого? Какой смысл в том, что он участвует в заведомо мертвых, а то и бесчеловечных делах, штаны просиживает в липовом НИИ или бомбу делает в нелиповом, а вечером слушает Высоцкого и духовно возвышается либо терзается: я скажу вам, я отвечу. Для общества смысла особенного нет, да для него ведь и ничто не имеет смысла. Оно живет у нас не по нравственным, а по физическим и статистическим законам. Но человеку польза, безусловно, есть; и я даже рискнул бы сказать, что если Богу от человека что-нибудь надо - то именно те пограничные и трудноформулируемые эмоции, которые возникают при сопоставлении собственной жизни с чужой, интереснейшей. Те странные ощущения, которые появляются при соприкосновении с чем-то безусловно значительным. То, о чем сказал Бродский, формулируя главное впечатление об Ахматовой: видно было, что перед тобой человек, который гораздо лучше тебя. Благоговение перед значительностью - не последняя вещь, она ничего общего не имеет с визгом фанатов и так называемых сырих. В семидесятые-восьмидесятые СССР был, возможно, тухлейшим местом, но, право же, там было на кого посмотреть и перед кем преклониться; Высоцкий играл в формировании нескольких поколений значительнейшую роль - они формировались в его присутствии. И потому, когда при этих людях бьют женщину, они не отводят глаз и не семенят мимо; когда им лезут в душу - "тем более, когда в нее плюют" - они реагируют адекватно, то есть резко. А когда они "болеют или пьют" - они по крайней мере себя не любят. Вообще не слишком себя любят. Потому что у них перед глазами есть образец.

Все было при нем можно - и воровать, и врать; нельзя было только все это себе прощать и думать, что так и надо. И сам он себе не прощал, и эта нота в его песнях - едва ли не пронзительнейшая; не совестью нации себя считал, а таким же больным и заблудшим, как другие. Я далек от мысли, что присутствие Высоцкого в нашей жизни упасло бы Россию от чеченской войны, от Беслана, "Наших" или ОМОНа на Триумфальной площади. Но оно могло упасти ее от чего-то бесконечно большего и опаснейшего, от того, чем все названные вещи и порождаются: от нравственной небрезгливости и от безразличия к собственной душе.

Мы не можем сегодня сказать: "У нас есть Высоцкий". Высоцкого у нас нет, как нет и права на него. Но, может, кого-то еще способно остановить хотя бы то, что он у нас был?