Победный 45-й
Дмитрий БЫКОВ

Виктору Пелевину — 45, и тот факт, что вы об этом читаете, а я пишу, главное подтверждение его статуса Первого русского писателя современности. Для большинства литераторов даже такая и даже более круглая дата осталась бы фактом личной биографии

Надпись на футболке Пелевина: «Ни о чем не жалею»Даже если Пелевин издаст телефонную книгу, это будет событием года. Если он сфотографируется без очков, это забьет любую героиню поп-культуры, которая сфотографируется без всего. Пелевин — последний крупный русский писатель, добившийся этого статуса до торжества пиар-технологий. Его никто не раскручивал. Это свободный выбор читателя.

Литературоведы будущего обязательно заспорят о том, почему читатель увидел именно в авторе «Омона Ра» и «Жизни насекомых» главного ответчика на все вопросы эпохи. Слава Пелевина росла стремительно — от широкой известности в узком фантастическом кругу после «Принца Госплана» до всенародного восхищения «Синим фонарем», от первых публикаций в «Знамени» до двухтомника в «Библиотеке приключений», от тиражей «Вагриуса» до тиражей «Эксмо», от культовости на Родине до престижнейших премий за границей (в России Пелевину премий не давали; будем надеяться, что «Большая книга» исправит это позорное недоразумение). Мне представляется, что главной причиной этого успеха была принадлежность Пелевина к русской классической традиции, а традиция эта состоит в том, что у писателя есть вневременной, не зависящий от конъюнктуры взгляд на предмет. У одних, как у Достоевского, это взгляд христианский; у других, как у Горького, ницшеанский; у третьих, как у Толстого, свой собственный, близкий к иудейскому,-но в любом случае религиозный. Есть известная задачка-соединить четырьмя линиями девять точек. Для ее решения надо взять десятую. У кого этой десятой нет, из того крупный писатель не получится. Прежде всего потому, что русский читатель живет в довольно зыбком мире, в котором возможно все: ни тебе закона, ни гарантий, ни материнской любви со стороны Родины. Чтобы успокоиться, русскому читателю нужен русский писатель, который бы прекратил это шатание и предложил твердую точку опоры. Из всех прозаиков 90-х это сделал один Пелевин: некоторые убежденно считают его буддистом, другие, как Ирина Роднянская и автор этих строк, видят в его текстах христианскую традицию. Когда Россия с поразительной легкостью отказывалась от традиционных критериев, признавая черное белым, мирясь с невыносимым и упраздняя самое себя, Пелевин со своей десятой точки внятно и жестко называл вещи своими именами — кому-то это даже казалось цинизмом. На самом деле менее циничного автора сегодня попросту нет, и не зря Пелевин поставил к «Generation П» эпиграф из своего любимого Леонарда Коэна: I’m sentimental if you know what I mean. Начиная с ранних, поистине сентиментальных сказок вроде «Жизни и приключений сарая номер XII» или «Затворника и шестипалого», кончая надрывной любовной историей двух оборотней, он остается едва ли не единственным последовательным защитником человека в современной прозе. Он один не устает напоминать о том волшебном веществе, из которого построены облачные башни нашего детства и которое мы почти полностью в себе изничтожили.

Пелевин все сказал о нашем времени задолго до того, как оно наступило: уже «Числа» обозначили тупик, и дальше можно лишь предлагать более или менее остроумные вариации на темы этого тупика. Пелевин справляется и тут, выдумывая все новые метафоры и строя на их основе смешные гротески вроде истории о всевластном вампирском сообществе, где все сосут, а те, кто рулит, — сосут вдвойне. Ему решительно все равно, кто и что о нем подумает, хотя он и сводит порой мелкие счеты с особенно наглыми обидчиками. У него есть вертикальная шкала, позволяющая игнорировать случайности. Он обладает чудесным даром уничтожать убогие декорации, называемые реальностью, и приковывать взгляд читателя к той светящейся точке, ради которой все. Гениально выстроенная стратегия-принципиальное нежелание появляться на людях, отказ от интервью, честные периоды молчания, когда не о чем говорить, — позволила ему счастливо избежать опопсения. Сверх того ему присущ блистательный литературный дар: чего бы там ни ворчали недоброжелатели, поминая его нейтральный до стертости язык, увлечение жаргоном и эзотерикой, — чтобы твоя формула ушла в читательскую речь, надо быть мастером. Пелевин таких формул напек множество, не говоря уже про слоганы вроде «Солидный Господь для солидных господ». Пелевин — один из немногих сегодня прозаиков, кто может писать сильней или слабей, но не может писать неинтересно; его не интересует ничто, кроме максимальной, предельной точности. Чтобы лидировать по гамбургскому счету, надо об этом счете постоянно помнить, не оправдывая себя ничтожностью эпохи. Установи себе критерий и работай — вот единственная тайна успеха, но следовать этому правилу почему-то очень трудно. Нужно быть очень здоровым малым, а Пелевин именно очень здоров-и духовно, и физически. Это и сделало его первым писателем одного из самых противных периодов русской истории.

Не сказать, чтобы очень приятно, но и не так мало, между прочим.