Владимир Винников
СЧАСТЬЕ — К УМУ
[zavtra.ru]



Русская литература XIX века — прежде всего проза Достоевского, Льва Толстого и Чехова, — признанное достояние всего человечества, свидетельством чего, в частности, стал очередной, уже второй по счету за последнее десятилетие, "Год Чехова", объявленный ЮНЕСКО.

И в мировой культуре ХХ века русская литература века тоже не ютилась на задворках — попробуйте под любым предлогом "убрать" оттуда, например, творчество Максима Горького или Михаила Шолохова.

Русская литература XXI века? Вопрос, вопрос…

Выскажу печальную мысль: писатели наши, похоже, просто разучились писать. Имею в виду не столько процесс самого письма: с пером в руке или набор на клавиатуре "вслепую", — а процесс создания художественных произведений в целом.

Ведь до сих пор, перечитывая классиков, очень легко почувствовать разницу между ТОЙ литературой и "литературой" нынешней.

Похоже, за это время, как минимум — за вторую половину ХХ столетия, исчез или был утерян какой-то важнейший творческий секрет. И, чтобы восстановить или найти его, наверное, нужно обратиться к самым истокам великой русской литературы прошлого...

Эпоха, к которой относится создание "Горя от ума", называется "пушкинской" и "золотым веком русской поэзии". Именно тогда, в 1818-1841 годах, от "Руслана и Людмилы" Пушкина до гибели Лермонтова, собственно, и возникла русская литература как уникальный феномен отечественной и мировой культуры. Несомненным толчком к тому, безусловно, стала Отечественная война 1812 года, завершившаяся разгромом наполеоновского "нашествия двунадесять языков" и бурным ростом русского национального самосознания, затронувшим практически все слои российского общества, но прежде всего — высшие, дворянские, где, собственно, и начался "термоядерный синтез" традиционной русской народной и православной культуры с достижениями культуры европейской.

Всё, что в Европе XVIII—начала XIX века существовало в неких достаточно строго очерченных временных и даже пространственных границах: классицизм, сентиментализм, романтизм, натурализм, реализм, — усваивалось и перерабатывалось этой средой сразу и вместе, как некая целостность. Знаменитую мольеровскую фразу: "Я беру своё добро там, где его нахожу", — можно считать одной из основных характеристик русского литературного процесса тех лет.

Системно-синтетический характер "Горя от ума" не подлежит сомнению. Начнем с простейшего, казалось бы, вопроса — о жанре этого произведения.

Комедия ли это? Да, безусловно — это и комедия тоже. Но не только и даже не столько комедия. Образы Репетилова, Скалозуба, Загорецкого, графинь Хрюминых, бабушки и внучки, четы Горичей, князя Тугоуховского с княгиней, женой его, с шестью дочерями, — вне всякого сомнения, суть образы комические. Но... за каждым из них явно просматривается иное измерение бытия.

Прежде всего это касается, например, полковника Сергея Сергеевича Скалозуба. Вот его ответ на замечание Фамусова о собственном брате: "Имеет, кажется, в петличке орденок?" — "За третье августа; засели мы в траншею: /Ему дан с бантом, мне на шею". Обычные примечания к тексту пьесы говорят о том, что имеются в виду, соответственно, орден святого Владимира с бантом, который носили на груди, и орден святой Анны, который надевали на ленте на шею, но никто не обращает внимания на дату 3 августа (старого стиля) — видимо, предполагая, что она поставлена здесь разве что "для стихотворного размера". Между тем, как раз с 23 мая по 3 августа (старого стиля) 1813 года боевые действия между войсками Наполеона и Шестой союзной коалиции не велись, поскольку действовало Пойшвицкое перемирие. 31 марта 1814 года войска союзников вступили в Париж, так что и к этому году "3 августа" отнести уже нельзя. Варианты с русско-турецкой войной 1806-1812 гг. и русско-персидской войной 1804-1813 гг. также следует отвергнуть, поскольку в них война носила подвижный характер, и русские войска в траншеях вообще не отсиживались. Следовательно, речь может идти только о 3-м (15-м по новому стилю) августа 1812 года ("Я с восемьсот девятого служу…"), а эта дата относится ни много ни мало — к героической обороне Смоленска, участники которой обеспечили соединение армий Багратиона и Барклая де Толли, а также их организованный отход в сторону Москвы. Так что полковник Скалозуб — не только "созвездие маневров и мазурки", "и золотой мешок, и метит в генералы". Он — профессиональный военный, боевой офицер. "И знаков тьму отличья нахватал; / Не по летам и чин завидный", — да уж, не по летам, но, видимо, по заслугам. А то, что себе на уме (это особенно видно в сцене первой встречи с Фамусовым, когда Скалозуб, явно наслаждаясь, лицезреет угождающего ему вельможу и гудит "густым басом": "Зачем же лазить, например, / Самим!.. Мне совестно, как честный офицер…" — нет бы попросту помочь хозяину "отвернуть отдушничек", т.е. форточку) умело "косит" под болвана и "делает карьеру" — это уже особенности личного характера и общественного статуса. Очень похоже на то, что пока Чацкий приводил в чувство упавшую в обморок Софию, Скалозуб лично осматривал свалившегося с лошади Молчалина, "жалкого ездока", и оказывал ему помощь, вплоть до перевязки, хотя вовсе не обязан был это делать.

Так что комическим данный образ можно признать лишь в одном, достаточно широко развернутом в пьесе, но строго определенном отношении: отношении личности к своему социальному "я"...

Стоит отметить, что Грибоедов использует вроде бы свойственный классицизму приём наделения своих героев "говорящими" фамилиями, однако все они имеют не однозначный, а двойной или даже тройной смысл. Тот же Скалозуб — не только "зубоскал", не только "скалит зубы", но и "Скала-зуб". Репетилов — не только "повторяет" (от франц. repeter) чужие слова и идеи, но и "репетует", то есть повторяет их громко, крикливо, а также пресмыкается перед ними, как рептилия. Фамусов — не только "видный, выдающийся, знаменитый" человек (от англ. famous — кстати, "всё Английского клоба / Старинный, верный член до гроба?", четырнадцать языков Грибоедова дают о себе знать), но и личность "пресловутая" (от ит. famoso) "отъявленная" (от франц. fameux), — так сказать, безусловный образец в своем роде. То же самое касается и главного героя, Чацкого, — в нём улавливается не только производное от "чаять", т.е. "желать", но и от "чада": равно в значениях "дитяти малого" и "угарной смеси дыма и копоти". Иными словами, Грибоедов в "Горе от ума" не столько копирует приёмы классицизма, сколько предвосхищает практику позднейшего символизма...

Как отмечает О.С.Муравьева, "По свидетельству Бегичева, Грибоедов уже в середине 1810-х гг. "знал почти наизусть Шиллера, Гете и Шекспира"… Причём,именно Грибоедов еще в 1821-1822 гг. побуждал Кюхельбекера изучать Шекспира". И, учитывая данное обстоятельство, наверное, стоит задуматься о возможных параллелях между Грибоедовым и Шекспиром. И первое, что сразу же приходит на ум (а первое впечатление, как утверждают, всегда самое верное), — Гамлет и Чацкий, Офелия и София… Гамлет симулирует сумасшествие, Чацкого объявляют сумасшедшим. Слово "София" в переводе с греческого означает "мудрость", даже — "божественная мудрость", Офелия… С Офелией (Ophelia) всё куда сложнее. Как правило, её считают вымышленным персонажем, а историческим прототипом Офелии называют Катарину Гамлет — известную Шекспиру девушку, упавшую в реку Эйвон и погибшую в декабре 1579 года. Но нельзя исключать вариант, при котором полиглот Грибоедов мог "расшифровать" имя шекспировской героини как происходящее от греческого "воля", к которой и стремится, видимо, "безвольный" Гамлет с его "Быть иль не быть?". Расшифровать — и противопоставить шекспировской ("европейской", "западной") коллизии любви к воле "восточную" коллизию любви к мудрости. Но тогда и удивительная перекличка фамилии Молчалина с православным мистическим движением исихастов (от греч. "покой, безмолвие, отрешенность") будет выглядеть далеко не случайной.

Разумеется, эта перекличка — вовсе не повод для трактовки Алексея Степановича Молчалина как "скрытого" истинного героя "Горя от ума" — нет, Грибоедов весьма наглядно и однозначно показывает его низменные человеческие качества. Но неоднократные призывы Софии к Чацкому помолчать, "умерить свой язык", явное предпочтение ею Молчалина Чацкому — всё это знаки к смирению "разума", того рационально-рассудочного знания, которое неизбежно отрывается от действительности и, всё зная "в теории", ничего не может совершить на практике, неизбежно сопровождаясь "мильоном терзаний" и "оскорбленным чувством", для которого "на всём свете" едва ли сыщется соответствующий достойный "уголок". Действительно, Чацкий рационален, разумен, но не умён, поскольку несчастлив, и только счастливый человек может считаться по-настоящему умным. Кто счастлив, тот и умен. "Счастливые часов не наблюдают". Горе — от ума, счастье — к уму...

Полностью — в газете «День литературы», 2010, №2