СВЯТОЙ БРЕНД

В этом году знаменитому революционеру Эрнесто Че Геваре исполнилось бы 80. И хотя с момента гибели Че прошло уже много времени, его личность по-прежнему вызывает ожесточенные споры — о революции, романтике и героизме.
В 1972 году молодому, но уже известному филологу Александру ЖОЛКОВСКОМУ очень понравились стихи еще более молодого, но уже знаменитого в московских художественных кругах Эдуарда ЛИМОНОВА. Лимонов продал Жолковскому несколько самодельных книжечек, но надписал их лишь в Нью-Йорке, где оба они встретились десять лет спустя. Оба эмигрировали в семидесятые, с разницей в пять лет. Впоследствии Жолковский стал одним из авторитетнейших славистов, профессором Калифорнийского университета, а Лимонов — вождем запрещенной Национал-большевистской партии. К нынешней ситуации в России оба относятся критически, хотя один критикует ее с левого, а другой — с правого фланга. Но политические разногласия не помешали Жолковскому и Лимонову дружески встретиться в летней Москве 2009 года, где широко отмечается 80-летие Че Гевары и даже проходит посвященная ему выставка. О Че, оказавшем огромное влияние на несколько поколений советских людей, профессор и национал-большевик проспорили два часа.

Александр Жолковский: Я думаю, что лучшим поступком Че Гевары была его смерть. Он поднял меч и довольно скоро от него погиб.
Эдуард Лимонов: А что ты, собственно, знаешь о его гибели?
А.Ж.: Знаю, что Че пристрелили в каких-то болотах. Его сдали боливийские крестьяне, которых он безуспешно заставлял восстать.
Э.Л.: Не в болоте, а в горах, и сдали его вовсе не боливийские крестьяне, а старцы из Кремля.
А.Ж.: Но он принуждал боливийцев к восстанию, ведь так?
Э.Л.: Восставать, кстати, он заставлял даже не боливийцев. Готовилась латиноамериканская революция в целом, а не отдельное восстание в Боливии. Боливия и не была готова к революции — просто удобно расположена в центре континента, и место для базы он выбрал идеально — примерно на равном удалении от Перу, Аргентины, Чили, Бразилии… Предполагалось устроить там большую партизанскую базу, ее организацией он и занимался. А старцы, которым трудно уже было встать с дивана, боялись настоящей революции, они вовсе не нуждались в ней… Их хватило еще на поддержку Кубы, но в конце шестидесятых любая революционность была уже этому ареопагу ненавистна. Че Гевара казался им опасней диссидентов, а некоторые диссиденты как раз относились к нему уважительно.
А.Ж.: Никогда в жизни, потому что всему поколению уже была сделана отличная прививка от революционной романтики. Культ Че еще опасней мифа о социализме с человеческим лицом, о добром Ленине, искаженном злым Сталиным, — именно потому, что в Че охотно верят леваки всего мира. Ему приписывают жертвенность и благородство, и вполне вероятно, что в повседневном общении он был приятным малым, если бы ему еще не нравилось репрессировать несогласных… Кроме того, кубинская революция, как и всякая коммунистическая революция, была нерентабельна, она не самоокупалась, а на покупку всей Латинской Америки у Кремля денег не хватило бы.
Э.Л.: Че никогда не был министром внутренних дел Кубы, репрессиями не занимался и не мог заниматься. После революции он был директором Национального банка Кубы, занимал множество экономических постов, ездил с государственными визитами в важные для Кубы страны — в том числе в СССР, в Алжир, в Китай (где встречался с Мао). Репрессии для вас, консерваторов, придумали поверхностные, как всегда, журналисты. А Че в 1965-м начал экспортировать революцию: вначале в Анголу, потом в Боливию. Вообще, Алик, против лома нет приема, и против мифа — тоже нет. Миф Че Гевары не сломать даже Соединенным Штатам. Че не бородатый саудовский мультимиллионер-психопат бен Ладен, он действительно был симпатичным аргентинским парнем, в ранней юности походил на Алена Делона. Поймите, профессор Жолковский, вам промыли в реакционной Америке мозги. Промыли, поскольку для Америки и Куба была нестерпимым вызовом, и в убийстве Че принимали участие люди из ЦРУ, и есть знаменитая фотография агентов ЦРУ над телом убитого Че Гевары. Соединенные Штаты, в которых вы живете, есть самая реакционная страна мира.
А.Ж.: Самая демократическая.
Э.Л.: Ну и что, что демократическая? И самая реакционная одновременно. Одно другому давно уже не мешает. Она была самой демократической и тогда, когда расстреливала Че Гевару.
А.Ж.: Его пристрелили, и правильно сделали. И взяли его с оружием в руках. А что касается того, расстреливал ли он лично или нет, то в любом случае он и так был одним из первых лиц революции, именем которой сажали диссидентов и высылали поэтов. Гевара — рекламный бренд мировой революции, донкихотская маска, напяленная на монструозное и неизменное явление, всегда превращающееся в национальную катастрофу, отбрасывающее страну в архаику и произвол.
Э.Л.: Ты себе не представляешь жизни тогдашнего латиноамериканца, и так с рождения заброшенного в эту архаику. Это мир абсолютной зависимости от Штатов, мир, по сути, плантаторский, с вечной, тяжелой и унизительной работой на дядю; мир невообразимой нищеты и полного, не снившегося европейцам бесправия. Для этих людей революция — великий прорыв, и не назад, а вперед.
А.Ж.: Ровно то же самое говорили о положении русского крестьянства, но революция его еще больше ухудшила. Ровно так же возвеличивались бескорыстные борцы за свободу трудового народа. И в биографии Че Гевары, какой она тиражируется сегодняшними левыми авторами, я профессионально различаю те же инварианты: личный аскетизм, преодоленная болезнь, сугубое бескорыстие, героическая гибель, иногда даже посмертное чудотворение. Но пора научиться видеть за этим личным бескорыстием и аскезой прямой путь к абсолютно людоедской практике, которая и делает всю эту слащавость омерзительной вдвойне. А людоедская эта практика неизбежна везде, где носители идей Че Гевары оказывались у власти.
Э.Л.: Русские в Америке вообще становятся ужасно консервативны — это превращение происходит мгновенно, его и ты не избежал, даром что ученик Лотмана…
А.Ж.: Вот на это я уже обижусь —
я сроду не был учеником Лотмана, московский структурализм не зависел от тартуского, а я — даже и от московского.
Э.Л.: Русские в Америке постоянно хотят быть святее Папы Римского. Голосуют за консерваторов…
А.Ж.: За Маккейна я не голосовал.
Э.Л.: А что, за Обаму?
А.Ж.: Я вообще не голосовал. Маккейн стар, сейчас нужен молодой человек; а Обама может оказаться путем к катастрофе.
Э.Л.: Да никакой катастрофы, Обама — хорошо продуманный демократический проект, типичный дядя Том, ничего не решающий. Мне кажется, он в свободное время чистит ботинки — просто для души, по призванию. Но вернусь к русским американцам: они все еще живут в замшелых временах, мыслят древними понятиями, цепляются за идеологические принципы — меня во время эфира RTVi какие-то калифорнийцы все расспрашивали, как я отношусь к Сталину…
А.Ж.: А нечего было признаваться в симпатиях к Дзержинскому и Каддафи.
Э.Л.: Да ведь это было совершенно другое время! В то время вызовом было крикнуть в сотню молодых глоток «Сталин, Берия, ГУЛАГ!». И человек, который мог такое сделать, доказывал только, что он способен пойти против потока. Против обирания и разрушения страны под крики о свободе. Тот лозунг давно снят, не в лозунгах вообще суть, не в замшелых марксовых представлениях о коммунизме и капитализме. Какой из Че Гевары марксист? Он заседания, посвященные промышленности, открывал знаменитой фразой: «Социализм не отрицает красоты…»
А.Ж.: Тоже глупо. На заседаниях, посвященных промышленности, надо говорить о промышленности. Именно из-за всей этой любви к красоте, из-за чтения вслух лирических стихов на встречах с директорами Куба и перестала производить что-либо приличное, кроме рома и сигар. да еще солдат на экспорт.
Э.Л.: А между тем его триумф на Западе — залог того, что это выхолощенное общество, этот дисциплинарный санаторий уже готов пасть. Че Гевара захватил его исподволь, за счет одной только тоски этих духовных скопцов по герою — и постепенно стал главным героем второй половины XX века.
А.Ж.: Э-э-э, нет, это как раз не победа Че Гевары. Это победа коммерции над идеологией, победа Энди Уорхола, а не коммунизма. Гевару лишили содержания и превратили в бренд — в таком виде он гораздо менее опасен, хотя я предпочел бы, чтобы у него не было и этой славы. Но в любом случае на Западе он именно символ успешного брендирования, а не сопротивления.
Э.Л.: Он был и будет героем сопротивления. И сегодняшнее его громкое восьмидесятилетие в России — со спорами, публикациями, выставками — это знак тоски по такому герою. По героическому вообще. Сегодня и героизма особенного не требуется — достаточно не соглашаться с очевидными мерзостями; и Че — безусловный пример такого несогласия, пример чрезвычайно вдохновляющий.
А.Ж.: Про мужество несогласия спору нет. Я только не понимаю, почему в качестве символа сопротивления сегодняшней России понадобился именно коммунист — на коммунизме она однажды уже обожглась, да так, что другой раз не потребуется. У нас хватает символов сопротивления — например, Мандельштам, ничуть не менее бескорыстный, самоотверженный и героичный. Да и в поэзии, правду сказать, он разбирался значительно лучше Че Гевары…