Труп ходил, что-то строил

Краткий курс новейшей литературы от Дмитрия Быкова с выходами на актуальные социально-политические сюжеты

Айвар ВАЛЕЕВ

Москва - Челябинск

Дмитрий Быков - единственный из писателей, кто отказался от приглашения собраться у Владимира Путина и обсудить проблемы современной литературы. Мотивировал свое решение просто: не было времени - во-первых, а во-вторых, идти к премьеру в день его рождения - значит обсуждать светские новости. А мы-то все знаем, что настоящий писатель в России решает глобальные вопросы: Дмитрий Львович удивительно универсальный человек. Он и телеперсонаж, и журналист, и критик, и писатель, и поэт. Возможно, не самое лучшее, но вполне современное сочетание. Дмитрий БЫКОВ сразу везде и в разных лицах. Непросто понять его мироощущение, так сказать, системно. Подобная возможность появилась у меня на семинаре, организованном АНО "Единство журналистики и культуры". Поскольку разговор был в кругу коллег, получился он довольно откровенным. Начали вроде бы о литературе.

Диагностика литературы

- Как бы вы охарактеризовали текущее состояние русской литературы?

- В 90-е годы у нас случилась очередная революция. Правда, уже не было нового утопического проекта. Был распад. И вот тут литература катастрофическим образом отстала от реальности. Реальность стала иной, а литература продолжала существовать в традициях соцреализма. У меня нет четкого ответа, почему так произошло. Вернее, он есть, но очень неутешительный. Если революция 1917 года произошла от избытка сил в обществе, то революция 1985-1991 годов произошла от недостатка сил, от слабости, от распада. В результате часть текстов, отражающих реальность, была еще выдержана в умирающей традиции соцреализма. В первую очередь, это, конечно, "братковский" роман. По сути - производственный роман. Но если положительным героем традиционного производственного романа был руководитель бригады бетонщиков, которые бетон производят, то положительным героем "братковского" романа являлся бригадир киллеров, которые в этот бетон кого-либо закатывают. Позитивному герою противостоял отрицательный - следователь. В производственном романе на этом месте был сторонник архаического способа производства. Так и здесь. Есть новатор, который полагает, что надо убивать. И есть архаист, который полагает, что надо работать. Иногда они, правда, меняются местами:

- Ну, не только же уголовная тема была в эти годы в литературе!

- Есть и другой вариант соцреализма, который вырос из почвенной традиции. Это роман о бедном народе. Криминальная, подлая власть сосет в лице олигархов все силы и соки из народа и земли, а в народе и земле живет высокая нравственность. Или, в варианте Романа Сенчина, уже не живет высокая нравственность, а происходит медленное провинциальное умирание.

- Были ли какие-то попытки построить новую литературу на базе новой реальности?

- Я думаю, что в полном соответствии с учением Шкловского о чередовании высоких и низких жанров какую-то прорывную роль взяла на себя фантастика. Если отойти немного назад, то, думаю, более или менее адекватно процессы 70-80-х годов отражены в романе Стругацких "ОЗ, или 40 лет спустя". Это история о том, как снедаемое энтропией общество, в конце концов, вынуждено подчиниться жесткой воле некоей Партии, и люди, которые сочувствуют этим пусть и полуразложившимся борцам, должны погибнуть вместе с ними. Думаю, что вот это был единственный роман о противостоянии культуры и хаоса, который более или менее точно поставил диагноз эпохе.

Все мы понимали: в 90-е годы гибнет нечто очень плохое. Но на смену приходит гораздо нечто худшее. В самом общем виде это выражается в такой форме: когда умирает от рака очень плохой человек, надо все-таки сочувствовать ему, а не раковой клетке. Другое дело, что тогда это сформулировать внятно не мог практически никто. Позже это попытался сделать Максим Кантор в своем замечательном романе "Учебник рисования" и отчасти - Александр Мелехов в своей трилогии "Горбатые атланты".

- Еще позже появились совсем другие писатели. Например, Алексей Иванов:

- Его "Золото бунта", на мой взгляд, наиболее удачная попытка выволочь русский роман в какое-то новое метафизическое, если угодно, религиозное измерение. Я, кстати, только что вернулся из Перми, и Алексей сказал мне очень хорошую фразу: "Трагедия современного мира порождена женскими ответами на мужские вопросы". Совершенно точная формула! Перед нами - труп, и от нас зависит что-то новое из него сделать. Мы же его по-женски подрумяниваем.

"А кольца, бля, нет, нах!"

- В Пермь вы ездили не только ради общения с Алексеем Ивановым, но и как журналист, чтобы написать о последствиях пожара. Что вы там увидели?

- Все мы знаем про страшный пожар в ночном клубе. Но мы не знаем, что это был, в общем, "братковский" клуб. В российской провинции "браток" сохранился почти в неизменном виде. Я видел, как они чтили память погибших. Потом тут же шли на опознание вещей. И один, выходя с тяжелым скорбным лицом, сказал: "А кольца, бля, нет, нах!" То есть он не нашел своего кольца в этом хаосе, и для него это серьезная трагедия. Более серьезная, чем смерть его товарищей. Это та фигура, которая вдруг доигралась. Они же не могут по-другому развлекаться! Если не бабахнет, это для него не праздник. Такая катастрофическая форма веселья. В каком-то смысле пермский пожар - четкая метафора того, что они устроили в России. Грубо говоря, сегодняшняя главная фигура - это погорелый "браток" на пепелище. "А кольца, бля, нет, нах!" А это было, условно говоря, кольцо всевластия.

- До пожара Пермь была известна как место, где Марат Гельман организовал галерею современного искусства. На ваш взгляд, такие проекты способны оживить духовную жизнь провинции?

- Пришествие Марата Гельмана в Пермь больше всего похоже на эвакуацию промышленности вследствие нашествия Гитлера. Если говорить серьезно, то это не культуртрегерство. Это переход с той площадки, где все уже выработано, на новое пастбище. Пермь - это серьезный культурный топос. Он нуждается в глубоко органичном исследовании. Как, например, исследование уральской мифологии Бажовым. Пришлые люди это сделать не смогут. Пытаться навязать тамошним людям другие культурные механизмы бессмысленно. В Перми, Новосибирске или Чите живут люди, которые не глупее нас, москвичей. И они неплохую культуру построили себе сами.

- То есть Гельман - абсолютно инородное тело в Перми?

- Здесь вопрос в абсорбционных способностях России. В какой степени она может абсорбировать этих пришлецов. "В русском желудке еж перепреет". Я это очень хорошо знаю по себе. Потому что я со своим полуеврейством-полулиберальством всю жизнь находился в очень шатком идеологическом положении. Пока не женился на русской, более того - сибирской женщине. Которая за два года сумела мне вправить мозги по всем направлениям. Быстро привести к православию. Быстро доказать, что когда в доме бардак, это не бардак, а особая форма порядка - тонкая, сложная. Что когда она ничего не делает, на самом деле занята самой главной и сложной задачей - она мыслит мир. Ну и так далее. И вот что касается абсорбционного потенциала России, то все пугают, что вот придет Гельман, придут китайцы. Но посмотрите, что происходит с китайцами - во втором поколении они уже русейшие из русских. Россия даже из еврея, самой кристаллической, самой "опасной" вирусной структуры, умудряется сделать русского патриота, да такого, что всех святых выноси. Когда я смотрю на Михаила Леонтьева, я поражаюсь: как это могло получиться? Но это получилось! Поэтому если Гельман не просто побудет в Перми, а какое-то время поживет там, если его к тому же женить на пермячке, то все может получиться.

"Райская машина"

- Вернемся к литературе. В чем могло бы заключаться возрождение русской прозы? Какие варианты поиска, на ваш взгляд, наиболее интересны?

- Возможно, надо как-то работать с традиционной фабулой. Здесь есть разные попытки. Татьяна Москвина только что написала хороший роман "Позор и чистота". Первую половину вы читаете с ужасом, не понимая, что случилось с Москвиной. Это интеллектуалка, замечательный островсковед, блестящий критик и эссеист. И вдруг она на ваших глазах начинает ляпать пургу, которой постеснялась бы Маринина. Со второй половины вы понимаете: Москвина как четкий диагност аудитории поняла, что эта аудитория способна воспринимать только лажу. Поэтому пишет классический нравоописательный роман в формате постсоветского сериала. В романе есть и серьезный социальный мессидж, и глубокие философские размышления о том, что есть стыд, как трансформировалось это понятие, что такое русское понятие позора, что такое русское понятие чистоты.

Другой вариант - попытаться ответить на какие-то основные вопросы происходящего в формате фантастической книги. Потому что реальность очень фантастична. Здесь самые интересные авторы - Марина и Сергей Дьяченко. Я бы назвал еще Михаила Успенского, чей роман "Райская машина" чрезвычайно труден для восприятия, но очень хорош по существу. Через 20, условно, лет в Сибири, которая стала центром России, появляется информация о летящем на Землю огромном метеорите. Добрая цивилизация инопланетян, породившая когда-то всю земную жизнь, готова всех эвакуировать на свою райскую планету. Но первыми, в соответствии с политкорректностью, будут эвакуированы самые бедные, больные, старые, одинокие. Герою это становится подозрительно, он узнает, что несчастных попросту отбраковывают. Это машина уничтожения, которая придумана новыми хозяевами России. Заканчивается это довольно страшное произведение тем, что герой идет в эту машину, потому что не хочет оставаться с победителями. Это второй путь - социальной фантастики, которая позволяет на какие-то вопросы ответить в аллегорической форме.

Ну и, наконец, третий вариант, который мне представляется самым интересным. Мне кажется, поскольку вся внешняя деятельность потеряла всякий смысл, сейчас время для внутренней. Это путь какого-то внутреннего самосовершенствования, доведения себя до полубожественного состояния. Очень трудный путь, не обязательно даже религиозный. Но какой смысл в этой работе - я сказать не могу. Наверное, спасаться через семью, растить хороших детей, преподавать в школе - то есть заниматься очень узкими, драгоценными и очень мало кому нужными вещами. Это тот смысл, который я для себя могу сформулировать.

"Русский мир завершен"?

- И все-таки вопрос о смысле для русского писателя остается первичным?

- Разумеется. Прежде чем что-нибудь писать, надо, условно говоря, загрунтовать холст. Нужно, видимо, каким-то образом расставить нравственные координаты. Понять, что происходит, и жестко об этом сказать. Да, мы живем в трупе, да, от нас не зависит его оживить. Но это падшее зерно может дать новый побег. Надо найти условия, при которых оно его даст. Эта та исходная ситуация, с которой мы имеем дело. Умерли все русские ценности и смыслы, как мы их понимали по классике XIX века. Сегодняшнему человеку ничего уже не скажет, к сожалению, ни ситуация Раскольникова, ни ситуация Пьера, хотя все эти тексты остаются гениальными. Следует признать, что русский мир, каким он был, завершен и отошел в прошлое.

- Объясните, что вы понимаете под формулой "русский мир завершен"?

- Я понимаю под "русским миром" ту страну, в которой власть имитирует тотальный контроль, народ имитирует тотальное подчинение, при этом власть много ворует, а народ живет своей самодеятельной жизнью. При такой конструкции ни одной современной проблемы, вроде инноваций и модернизации, решить нельзя. Эти проблемы решаются специализированной, хорошо спонсируемой наукой плюс коллективным усилием большого числа людей. Когда у власти и народа нет общих ценностей, такого коллективного усилия быть не может. "Русский мир" - это мир крепостнический, когда вся страна делится на одну очень маленькую Рублевку, условную Британию, и огромную колонизированную ею Индию. В новой ситуации эта конструкция неэффективна. Она умерла еще в 1917 году, но тогда этот труп страшными ударами тока вплоть до репрессирования половины населения и прикрепления его к земле удалось гальванизировать. Он ходил, что-то строил, в том числе ракеты. Но потом постепенно разложился, потому что вечно гальванизировать его нельзя. Значит, надо делать что-то другое, как-то переформатировать. Может быть, разбить на несколько относительно живых кусков, может быть, территориально как-то разнести. Может быть, надо попытаться вдохнуть в него какую-то новую душу, переменить религию - не знаю. Можно попытаться заниматься в это время частным совершенствованием, и когда-нибудь из множества самосовершенствованных людей получится социум нового типа. Ну, была же мертвая Римская империя, из нее получилась Италия, которая сначала распалась почти до атомов - на Геную, Падую, Верону и т.д., потом постепенно опять собралась:

- Италия при этом переболела фашизмом.

- В более легкой форме, чем Германия, которая пыталась вернуть себе величие путем такой же гальванизации и в результате разложилась уже до такой степени, что в 1945 году там было выжженное поле. И обратите внимание: 50 лет после этого там хорошей литературы не было, за исключением, может быть, Генриха Белля.

- А может, и не надо народу великой литературы, пусть люди живут спокойно и счастливо без нее?

- Есть картинка одного грузинского художника, где мужик с голым задом сидит в навозе и нюхает розу. Это довольно точная метафора русской культуры. Но выбор очень простой: либо сидеть в навозе и нюхать розу, либо сидеть там же без розы. Так что, я думаю, уж лучше пусть будет великая литература.