Христианско-церковное смирение и масонская гуманность были двумя формами, под которыми проповедовалась идея любви в качестве высшей ценности человеческих групп, управляемых из некоторого авторитетного центра. При этом совершенно никакой роли не играет тот факт, что проповедники христианского смирения и либеральной гуманности этого вовсе не собираются делать; речь идет только о форме использования провозглашенной ценности. К концу XIX века идея любви вступила в третью фазу, которую нам подарил большевизм: в русском учении о страдании и сострадании, символом которого являются "люди Достоевского".
Достоевский в своем "Дневнике" совершенно открыто высказывается о том, что существует "абсолютно исконная потребность" русского человека в его стремлении к страданию, в беспрерывном страдании, страдании во всем, даже в радости. На основании этих идей действуют и живут его персонажи; в страдании, поэтому заключается и сущность русской нравственности. Народ хоть и знает, что преступник действует греховно, но: "Есть невысказанные идеи... К этим скрытым в русском народе идеям относится обозначение преступников как несчастных. Это идея – чисто русская".
Достоевский – это увеличительное стекло русской души: через его личность можно понять всю Россию в ее трудном для объяснения многообразии. И в самом деле, выводы, которые он делает из своей веры, так же показательны, как его размышления при оценке состояния русской души. Он заметил, что эта идея страдания тесно связана с движением к потере индивидуальности и раболепию. Русский самоубийца, например, не имеет ни тени подозрения, что убиваемое "я" бессмертно. И при этом он совсем не атеист. Он, казалось бы, совсем об этом не слышал. "Вспомните более ранних атеистов: если они теряли веру в одно, они тут же начинали страстно верить в другое. Вспомните веру Дидро, Вольтера... У наших полная tabula rasa; да и зачем здесь упоминать Вольтера; просто нет денег, чтобы иметь возлюбленную и больше ничего".
Обнаружить такое сознание у человека, который "хотел жить только для того, чтобы видеть свой народ счастливым и образованным", было бы ужасно, что дополняется замечанием Достоевского о том, что в России нет ни одного человека, который бы не лгал. И это потому, что там могли лгать честнейшие люди. Во-первых, потому, что правда кажется русскому слишком скучной; а во-вторых, "потому что мы все стыдимся самих себя, и каждый старается представить себя "чем-то другим, чем он есть на самом деле". И при всем стремлении к знаниям и правде русский все-таки плохо вооружен. Но здесь проявляется уже оборотная сторона покорности: безграничное самомнение. "Он (русский), может быть, совсем ничего не понимает в вопросах, которые он взялся решать, но он этого не стыдится, и совесть его спокойна. Это отсутствие совести свидетельствует о таком равнодушии по отношению к самокритике, о таком неуважении к себе самому, что впадаешь в отчаяние и теряешь надежду на нечто самостоятельное и спасительное для нации". Лейтенанта Пирогова на улице, одетого в полную униформу, бьет немец. После того, как он убеждается в том, но никто этого происшествия видеть не мог, он убежал в соседний переулок, чтобы в тот же вечер в качестве героя салона знатной дамы сделать ей брачное предложение. Она ничего не узнала о трусости своего возлюбленного: "Но думаете, она не приняла бы его предложение в противном случае? – Безусловно, она бы его приняла".
Несколько русских едут по железной дороге вместе с Юстусом фон Либигом, которого, однако, никто не знал. Один из них, ничего не понимая в химии, начинает разговаривать с Либигом на эту тему. Он говорит красиво и долго до своей станции, затем берет свои вещи и. гордый и величественный, покидает купе. Остальные русские ни на момент не сомневаются в том, что в споре победил шарлатан.
Это самоунижение (связанное с внезапным самомнением) Достоевский относит к 200-летнему отвыканию от самостоятельности и к 200-летнему оплевыванию русского лика, которое привело русскую совесть к катастрофической покорности. Мы выскажем сегодня другое суждение: это нечто нездоровое, больное, чуждое, что перечеркивает постоянно все стремление к возвышенному. Психологизм является следствием не сильной души, а полной противоположностью этому, знаком уродства души. Как раненый постоянно ощупывает и исследует свою рану, так и душевнобольной исследует свое внутреннее состояние. В русской идее страдания и покорности заключается самое сильное напряжение между ценностями любви и чести. Во всей Западной Европе честь и идея свободы всегда пробивались, несмотря на костры инквизиции и интердикт. У "русского человека", который к наступлению XX века стал почти евангелистом, честь как формирующая сила вообще не выступала. Митя Карамазов, который своего отца бил ногами, чтобы потом смириться, вряд ли был знаком с этим понятием. То же можно сказать о размышляющем Иване и старце Зосиме (один из прекраснейших образов русской литературы), не говоря уже о самом старшем Карамазове. Князь Мышкин прекрасно играет болезненно идиотскую роль человека, представляющего собой личность, до конца. Рогожин отличается необузданной страстностью, европейского центра нет и у него. Раскольников лишен внутреннего веса, Смердяков, в конце концов, является сосредоточием всего рабского, без всякого стремления к духовным вершинам, К ним присоединяются все те жестикулирующие студенты и больные революционеры, которые ночи напролет ведут долгие разговоры и споры, не зная в конечном итоге, о чем они вообще спорили. Это признаки испорченной крови, отравленной души.
Когда-то Тургенев искал для героя романа образец силы и прямолинейности. Не найдя такового, он выбрал болгарина, которого он назвал Инсаровым. Горький опустился на дно общества, изобразил бродяг без воли и веры, или с такой верой, которая едва мерцала, подобно фосфоресцирующему свету от гнилой древесины* Андреев попал к человеку, который получал пощечины, и они все подтвердили горькое признание Чаадаева о том, что Россия не относится ни к Западу, ни к Востоку, что она не имеет твердых органичных традиций. Русский, единственный в мире, кто не внес ни одной идеи в множество человеческих идей и все, что он получил от прогресса, было им искажено. Русский хоть и движется, но по кривой линии, которая не ведет к цели, и он подобен маленькому ребенку, который не умеет думать правильно**
Это признание таилось, как было установлено, и у Достоевского недостаток личностного сознания признавался им отчетливо. Но из мучительного стремления подарить миру нечто самостоятельное возникло его "всеобъемлющее человеколюбие", которое, по-видимому, должно было означать то же самое, что и русская культура. Россия – это страна, которая сохранила в своей груди истинный образ Христа, Предполагая однажды, когда народы Запада собьются с пути, вывести их на новый спасительный путь. Страдающее, терпеливое человеколюбие является пророчеством для грядущего "слова" России.
Сегодня ясно, что отчаянная попытка Достоевского в познании души человека, аналогична поведению русского, которое он противопоставил Юстасу фон Либигу; сломанной, лишенной личности души, Которая берет на себя смелость наставлять мир на путь истинный.

* М. Горький "В людях".

** Очень интересно отозвался о русском несколько десятилетий назад Виктор фон Хен: "Россия – страна вечных перемен и совершенно не консервативна, и страна ультраконсервативных обычаев, где живут исторические времена, и не расстается с обрядами и представлениями как бы к этому ни относились. Современная культура здесь – внешний лоск, она развивается волнообразно, порождает отвратительные явления; то что сохранила Древняя традиция в отношении товаров, обычаев, инструментов и т.д., придумано солидно, разумно, с умом н с умением используется."
И в другом месте:
"Они не молодой народ, а старый – как китайцы. Все их ошибки – это не юношеские недоработки, а вытекают из астенического истощения. Они очень стары, древни, консервативно сохранили все самое старое и не отказываются от него. По их языку, их суеверию, их нраву наследования и т.д. можно изучать самые древние времена. Они бессовестны, бесчестны, подлы, легкомысленны, непоследовательны, не имеют чувства самостоятельности, но только в навязанных формах культуры, которые требуют развитой, самостоятельной субъективности; но неизменно нравственны, тверды, надежны, когда речь идет об их собственном древнеазиатском примитивном образе жизни. Они постоянный народ. Такой народ, но глубокому наблюдению Гете, владеет техникой религии. И в древнерусских отраслях техники они действуют солидно во всем, где не требуется крепкой, основанной на самой себе индивидуальности, а требуется совместное производство, согласно унаследованным и предписанным каждому правилам; тогда они работают как "обры, муравьи, пчелы. Вся европейская промышленность в России до смешного убога; все рассчитано только напоказ, на один момент, непрочно, приукрашено, все по новейшим высочайшим образцам на детский манер и в высшей степени несовершенно, грубо, с безвкусным подражанием" (Шиман. "Виктор Хен, биография". 1894 г.)

Достоевский имел успех у всех европейцев, которые находились в состоянии усталой расслабленности, у всех полукровок духовности большого города – и без учета его антисемитского мировоззрения – у еврейского мира писателей, которые в пустом пацифизме Толстого увидели еще одно благоприятное средство для разложения Запада. Художественная сила Достоевского бесспорна (смотри в этой связи вторую книгу), спорить можно о созданных им образах как таковых и о его окружении, которое отражено в его книгах. "Человечным" с этого времени считалось все больное, сломленное, загнивающее. Униженные и преследуемые стали "героями", эпилептики – проблемами глубокого человеколюбия, такими же неприкасаемыми, как юродивые обленившиеся нищие Средневековья или Симон Стилитес (Stylites). При этом человечность в германском понимании превратилась в свою противоположность. Человечным для жителя Запада является такой герой как Ахиллес, или находящийся в творческом поиске Фауст; человечной является сила, подобная неутомимому Леонардо; человечной является борьба, которую пережили Рихард Вагнер и Фридрих Ницше. От этого русского представления болезни, преступников в роли несчастных, дряхлого и гнилого как символов "человеколюбия", необходимо отделаться навсегда. Даже индиец, на которого ошибочно ссылаются многие русские, принимает свою судьбу как собственную вину, как вину своей прошлой жизни. Как бы не толковали это учение о переселении душ, оно аристократично и было порождено храбрым сердцем. Причитания же по поводу "власти тьмы" – это беспомощный лепет отравленной крови. Эта испорченная кровь создала себе в качестве высшей ценности стремление к страданию, покорность, "любовь ко всем людям" и стала враждебной природе, как когда-то побеждающий Рим, пока Европа до некоторой степени не смогла стряхнуть с себя аскетичный египетско-африканский мазохизм.
То, что древнегреческую любовь обозначают одним словом с так называемым христианским учением, и что Достоевского и Платона упоминают на одном дыхании, было злым роком. Эрос древней Греции отличался душевной полнотой, постоянно связанной с естественным чувством, а божественный Платон – это совсем другая фигура, чем его изображают теологи и профессора. От Гомера до Платона природа и любовь были едины, так же как и высшее искусство в Элладе оставалось связанным с расой. Церковная "любовь" не только противопоставила себя всем идеям расы и народности, но и вышла далеко за рамки этого. "Святой" Зенон сказал в IV веке после Р. X.: "Величайшая слава христианской добродетели заключается в растаптывании природы". Этому тезису Церковь верно следует везде, где ей удается победить. Поругание тела как нечистого непрерывно продолжается вплоть до наших дней, так как национализм и расовая идея подавляются как языческие. "Последователи Иисуса", поскольку благочестивые вываливали себя в золе, били кнутом, ходили с гнойниками и ранами, обвешивали себя железными цепями, как Симеон тридцать лет сидели на столпе или как святой Талелей (Thalelius) десять лет проводили, втиснувшись в колесо телеги с тем, чтобы остаток "жизни" запихнуть в тесную клетку, эти "последователи" представляли собой параллель абстрактному "добру" Сократа и более поздним "людям Достоевского".
Не лишенная естества "любовь", не непостижимая "община добрых и верующих", не "человеколюбие" с испорченной кровью издавна творчески воздействовали на культуру и искусство, а – в Элладе – плодовитый Эрос и расовая красота, в Германии честь и расовая динамика. Кто не уважает эти законы, тот не способен указывать путь полному сил будущему германского Запада.
Светлое великое желание Достоевского, ведущее борьбу с гибельными силами, очевидно. Восхваляя русского человека как путеводную звезду будущего Европы, он, тем не менее, видит, что Россия выдана демонам. Он уже знает, кто возьмет верх в игре сил: "безработные адвокаты и наглые евреи". Керенский и Троцкий предсказаны. В 1917 году с "русским человеком" было покончено. Он распался на две части. Нордическая русская кровь проиграла войну, восточно-монгольская мощно поднялась, собрала китайцев и народы пустынь; евреи, армяне прорвались к руководству, и калмыко-татарин Ленин стал правителем. Демонизм этой крови инстинктивно направлен против всего, что еще внешне действовало смело, выглядело по-мужски нордически, как живой укор по отношению к человеку, которого Лотроп Штоддард правильно назвал "недочеловеком". Из самоуверенной от беспомощности, любви прошлых лет получился эпилептический припадок, проведенный в политическом плане с энергией умалишенного. Смердяков управляет Россией. Русский эксперимент закончился как всегда: большевизм у власти мог оказаться в качестве следствия только внутри народного тела, больного в расовом и душевном плане, которое не могло решиться на честь, а только на бескровную "любовь".