ПЛОДЫ ЦЕЗАРЕПАПИЗМА



Петровские нововведения были бы невозможны без никоно-алексеевской «реформы», они были ее логическим продолжением, и, в свою очередь, петровские реформы подготовили приход большевиков. Сщмч. Андрей, архиеп. Уфимский (кн. Ухтомский) говорит, что большевизм возник на почве петербургского цезарепапизма (никонианства).

Цезарепапизм – это примат светской власти над духовной.

Во времена императора Петра I «Духовный регламент», церковно-государственный документ, устанавливающий полную зависимость церкви от императора, подписали 87 духовных лиц: 6 митрополитов, архиепископ, 12 епископов, 48 архимандритов, 15 игуменов и 5 иеромонахов. Согласно «Духовному регламенту» император становился полновластным правителем церкви. Он назначал и смещал архиереев, формировал Святейший Синод, вводил разные изменения в церковную жизнь: изменял обряды и даже канонизировал святых.

Были отменены церковные соборы. Виднейшие протестантские богословы Европы с большим одобрением высказались об этом петровском переустройстве русской церкви. Для членов Святейшего Синода была введена клятва верности императору, в которой архиереи именовали его «высшим судией».

Методы цезарепапизма в короткое время проникли во все закоулки церковного организма. Приходские священники в нарушение церковного закона о тайне исповеди обязывались доносить соответствующим органам о злоумышлениях против государства и церкви. Немало дыб, плах и эшафотов обагрилось кровью после подобных исповедей. Некоторые новообрядческие архиереи создавали свои органы надзора и репрессий типа карательных команд, в монастырях были созданы тюрьмы. Проливали кровь соотечественников желавших следовать традициям своих отцов, святоцерковному преданию.

И.С. Аксаков в письме к родным от 30 октября 1850г. из Сельца Яковлева Ярославской губернии пишет следующее:

«Пропаганда раскола становится все сильнее и сильнее… Право, Россия скоро разделится на две половины: православие будет на стороне казны, правительства, неверующего дворянства и отвращающегося от веры духовенства, а все прочие обратятся к расколу. Берущие взятку будут православные, дающие взятку – раскольники. В здешней губернии православный значит гуляка, пьяница, табачник и невежда»[84].

Вот какие плоды дало никонианство! Такова характеристика состояния России в середине XIX века: «казенное православие», конечно, на стороне казны и правительства… Дворянство – неверующее, духовенство новообрядное – отвращается от веры (путь в революционеры часто шел через духовную семинарию), вообще новообрядец – это взяточник, пьяница, гуляка, табачник, невежда, а старообрядец, следовательно, – трезвенник, труженик, грамотный достойный человек.Так и было.

Об этих плодах, которые произросли на столь удобренной и обработанной почве, публицистически ярко описывает И. Ильин в своей статье «Политическое наследие революции» (1953 г.).

«С самого начала большевизм разнуздывал людей, а коммунизм их порабощал. Программа Ленина с его призывом “грабь награбленное”, с его разлагательством религий, патриотизма, семьи и правосознания сводилось именно к этому: разнуздать, чтобы поработить. Из этого могло выйти и вышло неслыханное по своей гнусности “государство”, – явление антиправовое, противо-органическое, заменяющее правопорядок механизмом страха и насилия – явление мирового рабовладельчества. И замечательно, что это новое псевдо-государство с самого начала выступило с мировой программой для всех остальных государств, с готовым разбойничьим штампом, который и доныне навязывается всем остальным народам – то уговором, то заговором, то восстанием, то завоеванием, то вторжением, то тихой сапою. И нет таких порочных и подлых средств, которые не пускались бы при этом в ход. Вот почему весь этот новый способ организовывать видимость государства должен быть охарактеризован так: система лжи и насилия во имя вызывающей и законченной пошлости. Тоталитарный социализм строится ложью и обманом: лживыми обещаниями для масс, систематической ложью в монопольной печати, обманными договорами и обязательствами, обманными призывами и перспективами. Лгут слова, лгут льстивые пресмыкательства, лгут улыбки при подаче избирательных бюллетеней, лгут каменные лица на неповоротливых шеях, лгут “чистосердечные признания”, лжет статистика, лжет огромное большинство ученых и их книг, лжет продажное искусство»[85].

Логически понятно, если краеугольным камнем, на котором основано новое государство, является атеизм, то мог ли быть в стороне от этого «отец лжи» (Ин. 8, 44)? Все и пронизано ложью насквозь.

Именно эту характеристику этому строю дал уже наш современник А. Солженицын: «Коммунизм – это ложь как форма существования».

Пронизана ложью насквозь и никоно-алексеевская «реформа» как в своей теории (причины и цели), так и в практике.

Однако введем некие поправки по поводу демонизации Илиным большевиков и вообще советской власти. Скажем, перефразируя: «Нет правды в СССР, но правды нет и… в США», лжи и безбожия предостаточно и на Западе. И там тоже лживые обещания для масс, ложь в печати, лгут слова, лгут улыбки при подаче избирательных бюллетеней, лгут ученые и их книги (правда, не все, но весьма трудно, отличить истину от лжи, все чудовищно перемешано, оправдываясь принципом толерантности), лжет продажное и развращенное искусство. «Мир весь во зле лежит» (1Ин. 5, 19).

Рейгановский лозунг 70-х «СССР – империя зла», подразумевающий, естественно, что «США – империя добра» – всего лишь пропаганда, рассчитанная на недалеких. Поверили некоторые диссиденты, ринулись за границу, в американский рай, и «очутилось зернышко между двух жерновов», по словам Солженицына. Измученный СМИ на Западе, Солженицын сказал их представителям: «Вы еще хуже КГБ».

Итак, мы в лучшем положении, чем заграница, у нас хоть осколки Третьего Рима остались, а на Западе и того нет.

Конвергенция СССР и США, о которой заявил ведущий социолог США Питирим Сорокин на конференции в Мехико в 1961 году, это не похвала «свободному миру», а обличение в том, что он немногим отличается от обезбоженного коммунистического мира.

Многоликий российский и зарубежный Бердяй давно нам внушает мысль о благотворности приобщения России в петровскую эпоху к европейской культуре. Этому бердяй-булгаковскому тезису Солоневич противопоставляет свое видение русской истории.

«Рецепция, принятие иностранной культуры, была необходима не для того, чтобы поднять или спасти Россию – она в этом не нуждалась, – а для того, чтобы дворянство могло отгородиться от всех носителей русской культуры: от купечества, духовенства и крестьянства. Оно и отгородилось»[86].

Обзор петровской деятельности Солоневич заканчивает следующими слловами:

«Петр оставил после себя выигранную Северную войну, расходы которой не стоили пяти Швеций, и оставил на целое столетие потерянные возможности на юге (Прутский поход, сдача Азова и флота)). Он оставил разоренную страну, отвечавшую на произвол и “неслыханное дотоле воровство” “птенцов гнезда петрова” безрасчетным отчаянием и разбоем. Он – вопреки Тихомирову – все-таки подорвал и монархию: вчерашняя уличная девка на престоле была так же невозможна в Москве, как невозможно было дальнейшее столетие порнократии. Он подорвал Церковь. Он подорвал престолонаследие. И после этого историки говорят о “частных ошибках”. Эти “частные ошибки” мы с вами расхлебываем до сих пор – третьим интернационалом, террором и голодом, законными наследниками деяний великого Петра»[87].

Солоневич не делал каких-либо новых архивных изысканий, он использовал данные из элементарных курсов русской истории, общеизвестных и бесспорных.

«Я совершенно убежден, – пишет он, – что из этих общеизвестных и бесспорных фактов я сделал правилные, логически неизбежные общие выводы. И что, следовательно, те выводы, которые делали наши историки, за исключением в некоторой степени Милюкова, являются нелогичными выводами. Хорошо понимаю всю смелость такого заключения, тем более, что настоящие трудности начинаются только теперь: как объяснить, все-таки, факт, что “дело Петра” просуществовало с большим или меньшим успехом, все-таки, больше двухсот лет, что почти вся историческая ли тература считает Петра и гением, и преобразователем, и что, наконец, эту оценку разделяют столь далекие друг от друга люди, как Маркс и Пушкин, советские историки и Соловьев, Ключевский и наши нигилисты из шестидесятников – Чернышевские, Добролюбовы, Писаревы и прочие. Или, говоря несколько схематически, что в оценке Петра сходятся и дворянская реакция, и пролетарская революция»[88].

На свой вопрос по поводу «странного явления, что канонизация Петра характерна и для реакции, и для революции», Солоневич частично сам же и отвечает: «Та группа историков, которая выросла и воспиталась в дворянских гнездах, не могла не вспоминать с благодарностью имя человека, который стоял у истоков дворянского благополучия».

Вместо слова «реакция», вероятно, можно сказать, что просто Петру всегда сочувствовали люди секулярного мироощущения, причем западники, ориентирующиеся на «просвещенный» Запад.



ОСКОЛКИ ТРЕТЬЕГО РИМА



СЛАВЯНОФИЛЫ О ПЕТРЕ



Почвенники, так называемые славянофилы, оценивали петровскую деятельность отрицательно, ставя ему в вину, как и Солоневич, что своими реформами он вызвал разрыв сословий и прервал самобытное развитие России. К.С. Аксаков вообще не считал русской историю с Петра Первого. Герцен заметил о К.С. Аксакове: «Вся жизнь его была безусловным протестом против петровской Руси».

Брат его, знаменитый публицист И.С. Аксаков, на вопросы, предложенные ему в 1849 году III отделением, отвечал следующее:

«При Петре Великом верхние слои общества отчуждились от народа и поддались обаянию Запада, увлеклись блестящим соблазном его цивилизации и презрели коренные, основные начала русской народности. Не одни художества и ремесла были вводимы в Россию!.. Нет! русские портные ссылались на каторгу за шитье русского платья (см. “Полное собрание российских законов”), русский язык был весь изломан, исковеркан и нашпигован иностранными выражениями,администрация, с ее немецкими учреждениями и названиями, подавила жизнь своим формализмом; чиновники, с своими немецкими чинами, были поставлены в неискренние и странные отношения к народу, которому было трудно не только понять, но и выговорить имена их. Дворянство совершенно оторвалось от народа, присвоив своей жалкой цивилизации право: не верить, когда он верит; не соблюдать уставы Церкви, им соблюдаемые; не знать языка, которым он говорит; забыть свою историю и предания и глядеть на него только как на удобный матерьял к извлечению из него доходов. Последующие поколения шли по данному толчку, не оглядываясь… Образованное общество жило заемной жизнью, обезьянски шло за Западом и добровольно задавало себе в чужом пиру похмелье… Пример разврата, нами подаваемый, начинает проникать и в села…

…В нынешнее царствование во многих сердцах пробудились угрызения совести. Спрашивали себя: не виноваты ли мы перед русским народом, старались воскресить в себе русского человека. Это возрождение русской народности проявилось в науке и в литературе. Люди всеми силами, всеми способностями души преданные России, смиренно изучавшие сокровища духовного народного богатства, свято чтущие коренные начала его быта, неразрывного с Православием (выделено мной. –Б.К.), люди эти, Бог весть почему, прозваны были славянофилами, хотя в их отношениях к западным славянам было только одно сердечное участие к положению единокровных и единоверных своих братий. Я принадлежу к этим людям и думаю, что нам, т. е. образованному обществу, следует покаяться, нравственно перевоспитаться и стать русскими людьми»[89].

Итак, перед лучшими представителями российского дворянства в XIX веке стояла задача: как стать русскими людьми, т.е. людьми православными.

Петр I оторвал образованное общество от Православия – и в этом главная его «заслуга», и это-то многим и импонирует, особенно тогдашнему французившему дворянству, а позднее и большевики похвалили, и Сталин даже повесил в своем кабинете его портрет. И после этого как же он не антихрист, хотя и не последний? – антихрист и есть, старообрядцы абсолютно правы.

Повторяем, история России может быть правильно понята только с позиции традиционного Православия и в ретроспективе никоно-алексеевской «реформы», ее истинных причин и целей.Подлог русской национальной идеи заключался в том, что Третий Рим (Московское царство) из хранителя чистоты Православия превращался теперь в заурядную империю без освященного Богом пути, призрак византийского престола будет теперь маячить всей династии Романовых вплоть до 1917 года. Петр лишь логически продолжал и развивал «реформу» своего отца. Некоторые утверждают, что подлинным его отцом был Никон, и он, действительно, весьма похож на него по характеру, и по внешности – гигантским ростом (Алексей Михайлович был низкоросл и хил), диктаторскими замашками, самодурством и интеллектуальной ограниченностью. Впрочем, последние качества были присущи и второму Романову.

Дело Петра, возникнув не на пустом месте, нашло себе поддержку в достаточно секуляризованном дворянском правящем слое, желавшем еще большей секуляризации по европейскому образцу, развлечений и «прохлады» и, в связи с этим, мало интересовавшихся догматическими и каноническими тонкостями церковной перестройки.

Призывы огнеборца Аввакума, Феодосии Морозовой и их сподвижников не находили достаточной поддержки в тогдашнем правящем слое, не желавшем укрепления Церкви и связанных с этим строгостей и аскетических «сдержек».

Большой тактической ошибкой Аввакума, по-видимому, был также призыв к практике длинных богослужений на приходах по монастырскому чину (так называемое единогласие). Протестами и даже бунтами против этой практики выражал свое несогласие даже и простой народ, не говоря уж о боярстве, весьма далеком в своей массе от религиозного аскетизма. Не санкционировал эту практику в 1649 году также и церковный Собор во главе с патриархом Иосифом.

Как древний Израиль, будучи когда-то богоизбранным, оказался несостоятельным, отрекшись от Мессии, так и Святая Русь, тоже богоизбранная, призванная к сакральной миссии хранения на земле Православия после падения Рима Второго, тоже оказалась не на высоте своего призвания. Впрочем, осколки Святой Руси продолжают нести сию сакральную миссию и до наших дней, осознавая себя все тем же Третьим Римом, однако только уже лишь в мистическом плане. А царство, осознавшее себя Третьим Римом после падения Константинополя в 1453 году, и обменявшее свое призвание на чертовы черепки (Гоголь), как и некто продал свое первородство за чечевичную похлебку, станет через пять веков первым в мире государством официального атеизма. С точки зрения верующего – ниже падать некуда.

Раскол русского общества на белую и черную кость в середине XIX века весьма характеризует эпизод, о котором рассказал И.С. Аксаков в одном из своих писем к родным.

На бале в местном собрании (Серные воды) одна из дворянок оскорбилась тем, что вместе с нею там танцуют купцы, которые, между тем, ни манерами, ни одеждой не отличались от высшего класса. Двух молодых купцов, один из которых имел университетское образование, заставили покинуть собрание.

И. Аксаков пишет: «Я так взбесился, как давно уже не бесился… Когда в глазах ваших оскорбляют человека в силу аристократического чувства, это – невыносимо». Вследствие разразившегося скандала купцов этих просили остаться. «Я рад этой истории в том отношении, – заканчивает И. Аксаков, – что все же это был урок обществу… и выдвинуты вперед человеческие права»[90].

Или нарисованная И.С. Шмелевым картинка (конец XIX, начало XX века), явно автобиографического происхождения, в одном из его произведений. Речь идет об отношениях гимназиста шестого класса даже и не дворянского, а купеческого происхождения с «собственным» кучером. Кучер Степан посмел сказать мальчишке, сыну хозяйки, «ты», чего тот стерпеть не мог, «кинулся кошкой», хотя сам он к этому кучеру, взрослому человеку, обращается на «ты»[91].

Припомнят эти Степаны белой кости их аристократическое чванство в 1905 году, когда заполыхают тысячи барских усадьб, и особенно в 1917.



ФАЛЬШИВЫЕ СИГНАЛЬНЫЕ ЗНАКИ



По поводу исторических и других мифов нашего времени Солоневич говорил: «Мы на предельных скоростях современной техники мчимся по дорогам, утыканным фальшивыми сигнальными знаками».

Если так было 70-80 лет назад, то что говорить о нашем времени – скорость увеличилась еще больше, увеличилось и число лжепророков, истину найти весьма трудно. В СМИ – ложь во всех ее разновидностях, в связи с чем газеты мало кто и читает (отзывы о печати: шакалья пресса, «Московский бесомолец», одним словом – press gang), телевизор тоже многие не смотрят. Некто охарактеризовал дух нашей эпохи двумя словами: «дух лжи». Ложно истолкованное понятие свободы превращается во вседозволенность. Между тем по Писанию: «Где Дух Господень – там свобода» (2Кор. 3, 7). Ложно истолкованное понятие терпимости, смирения, «носите тяготы друг друга» (Гал. 6, 2), превращается в толерантность – терпимость ко всякой гадости и беззаконию, греху и пороку. Запад лидирует по фальшивым сигнальным знакам, и свою первостепенную, воистину, растленность и извращенность назойливо, как образец для подражания, пытается навязать всему миру.

«И виде Господь Бог землю – и бе растленна, яко растли всяка плоть путь свой на земле» (Быт. 6, 12). Растление – разврат – разрушение – небытие, смерть.

«Вырастали поколения, принимавшие за науку то, что было безмерно хуже всякой схоластики: черную магию печатных значков на белой бумаге полных собраний сочинений великих жрецов ненависти и лжи».

Целые поколения были воспитаны на ложной философии западного происхождения о «научном» социализме – и только тогда пришел 1917 год.

«На путь последовательного “научного” социализма Россия вступила первой в истории мира. Та русская интеллигенция, остатки и наследники которой в своем большинстве сейчас находятся в эмиграции, по понятным причинам не может сознаться в том, что эту социалистическую революцию подготовила именно она»[92].

Вот за эти обличения и подвергался Солоневич травле в эмиграции. «Остатки» и «наследники» не желали признавать свою вину в том, что случилось.

Иван Лукьянович нажил себе много врагов, конечно, и не всегда оправданным радикализмом суждений и оценок. На этой почве, не соглашаясь с его резкой критикой эмиграции, с ним порвал отношения даже родной брат Борис, с которым они бежали из Свирьлага.



ФИЛОСОФИЯ КАК ОПИУМ ДЛЯ НАРОДА



Известно, что эмиграция у многих пробудила религиозность, не избежал этого и Солоневич. Все чаще он задумывается над вечными вопросами, размышляет о христианском учении, все чаще цитирует Евангелие в противовес жрецам ненависти и лжи:

«Если бы Бог был отец ваш, то вы бы любили Меня… Ваш отец диавол, и вы хотите исполнять похоти отца вашего. Он был человекоубийца от начала… Когда говорит он ложь – говорит свое, ибо он лжец и отец лжи» (Ин. 8, 42-44).

«Великие жрецы философии, подчинившей Европу, были лжецами, и отец их был отцом лжи. Вся сумма современных “гуманитарных наук”, в течение тысяч лет звавших нас к невыразимо прекрасному будущему материалистического утопизма, была основана на лжи. Сейчас, когда обещания выполнены и утопии реализованы, когда вся Европа захлебывается в голоде, грязи и крови, когда та вавилонская башня безбожного социализма, которую предсказывал Достоевский, почти достроилась и уже начинает рушиться, нам, всем нам окаянно трудно примириться с тем фактом, что в основу философии и и в фундамент башни была заложена ложь. Карл Маркс был по своему прав, когда сказал: “философия – это душа пролетариата”. В душе пролетариата, да и не только его одного, философия заменила религию, и Гегели заменили Бога. Мы все прямо или косвенно, сознательно или бессознательно, воспитаны на Гегелях. Нам всем трудно примириться с тем фактом, что перед всеми нами стоит выбор: или философия, или религия, с тем фактом, что вся сумма гуманитарных наук есть заведомо организованная ложь и что самая научная книга, когда бы то ни было написанная о человеческом духе и о человеческом общежитии, – есть просто Священное Писание. И что реакционна не Библия, реакционна революция. Что “опиум для народа” поставлял не Христос, этот опиум поставляла вся философия, начиная от Платона и кончая пока что Гегелем и Марксом»[93].

Дискуссия о философии и религии имела место на Руси еще в середине XVII века.

«Достоит ли учитися риторике, диалектике и философии?» – вкрадчиво задавал провокационный вопрос гостям в своем доме на Знаменке тогдашний шеф тайной полиции Федор Ртищев. Протопоп Аввакум, заходивший в этот дом «бранитца со отступниками», отвечал однозначно, как и через триста лет после него Солоневич: «не достоит», – и ссылался на Священное Писание. Однако ученые монахи, вызванные из Киева царем Алексеем и Ф. Ртищевым, уже полным ходом учат московитов «внешней мудрости», почерпнутой ими в униатско-иезуитских западных учебных заведениях. Ну, а в XIX веке у нас уже, по Тургеневу, «Гегелем так и брызжет».



Еду ль я в бричке, в телеге ли,

Еду ль из Курска, из Брянска я,

Все о нем, все о Гегеле

Моя дума дворянская…



Энциклопедические знания, а также огромный жизненый, в том числе и журналистско-репортерский опыт, позволяют Солоневичу убедительно и документально подтверждать свои высказывания. Однако он отнюдь не обольщает себя надеждой, что его слова будут всеми с верою приняты.

«Весь умственный багаж ведущих слоев современной Европы состоит из философий. Этим слоям торговать больше нечем. Мои утверждения о лжи философии в частности и гуманитарных наук вообще – будут для этих слоев профессионально неприемлемы».



О НАЦИОНАЛИЗМЕ, МОНАРХИИ И ИМПЕРИИ



Резкая прямота суждений Солоневича может поначалу кого-то и шокировать.

«Я, конечно, русский националист. И даже больше этого: русский монархист».

Конечно, подобные заявления требуют объяснения.

«Обе эти идеи, – продолжает Солоневич, – нельзя рассматривать в политической плоскости, и поэтому оба эти термина только с очень большим трудом могут быть переведены на любой язык, в том числе и на обычный русский. Русская дореволюционная космополитическая и социалистическая интеллигенция применяла их в их западно-европейском смысле, действуя по тому же принципу, по какому товарищ Сталин называет себя демократом. Подтасовка терминов сыграла огромную роль в истории всех революций, а в русской в особенности. Русский “царизм” имеет очень мало общего с европейской монархией: в Европе монархия была ставленницей феодальных верхов, в России – крестьянских низов. В Европе это была опора крупного землевладения, а в России, по формулировке В. Соловьева, – “диктатура совести”. Сейчас она заменена диктатурой бессовестности.

Русский национализм так же непереводим на общепринятый политический язык, как и русская монархия. Русский национализм есть явление не хозяйственно-политического, а морального характера. Об этом писал Ф. Достоевский. Этой же теме перед второй мировой войной посвятил целый том швейцарский профессор Шубарт (“Европа и душа Востока”). Русский национализм есть защита известного комплекса, который проф. Шубарт формулирует, как “объединение во имя дружбы” – в противовес римскому “разделяй и властвуй”. Таким образом, сегодняшнее сталинское объединение во имя насилия и ненависти есть вещь так же неприемлемая для русского национализма, как и гитлеровская новая организация Европы»[94].

Непопулярность своих взглядов и особенно на Западе Солоневич прекрасно понимал.

«Когда я, Иван Лукьянович Солоневич, говорю немцу, французу, англичанину или американцу, что я – монархист, то мой собеседник как-то конфузится: “Не хотите ли папироску? Или, может быть, лучше валериановых капель?” – У меня остается такое ощущение, что мой собеседник потихоньку поглядывает в телефонный справочник, разыскивая там номер скорой помощи: черт его знает, этого претендента на “право на бесчестие” – вот возьмет и вцепится зубами в штаны»[95].

Или еще круче:

«Я, конечно, русский империалист. Как и почти все остальные русские люди. Когда я в первый раз публично признался в этой национальной слабости, сконфузился даже кое-кто из читателей тогдашнего “Голоса России”: ах, как же так, ах, нельзя же так, ах, на нас обидятся остальные…Люди, вероятно, предполагали, что величайшую империю мира можно было построить без, так сказать, “империалистических” черт характера, и что существование этой империи можно как-то скрыть от взоров завистливых иностранцев. Кроме того, русская интеллигенция была настроена против русского империализма, но не против всех остальных»[96].

Термины «национализм», «монархизм», «империя» имеют различное толкование. Как же их понимал Солоневич? Вышеупомянутый европеец, виртуальный собеседник Солоневича, конечно. понимал их в смысле европейском, почему и предлагал «претенденту “на право на бесчестие”» валериановых капель или, на худой конец, папироску.

Начиная в 1947 году после мытарств войны свою книгу о генезисе русского социализма «Диктатура импотентов» (социализм, его пророчества и их реализация), Солоневич пишет:

«Европа лежит в грязи, в крови, в гное и в ненависти. Автор этой книги лично, на собственной шкуре, пережил 17 лет советской социалистической философии, 7 лет германской национал-социалистической философии и, в промежутках, имел возможность наслаждаться некоторыми иными вариантами некоторых иных теорий познания добра и зла. Эта книга, прежде всего, старается быть добросовестной. Ее содержание и ее выводы диктуются личным и кровавым опытом по меньшей мере двух революций, двух войн, десятков арестов, тремя смертными приговорами и тридцатью годами голода и страха»[97].

К мнениям и суждениям человека, имеющего такой послужной список, такую биографию, такой уникальный опыт следует очень и очень прислушиваться.

Известно, что Солоневич крепко пил и, вероятно, было от чего, судя по его биографии. В 1920 году уменье пить спасло ему жизнь – перепил пленивших его махновцев (самогон черпали кружками из бочки) и успешно бежал. Впрочем причина рака желудка, оборвавшего его жизнь в 1953 году (всего лишь на 62-м году), вероятно, тоже в этом. Для оппонентов или, сказать просто, противников, эта его слабость была, конечно, козырем в полемике.

Автор книги прежде всего уточняет терминологию.

«Десятки тысяч ученейших мужей века сего разрабатывают россыпи гуманитарных наук, переполненные фальшивыми кредитками. Сотни тысяч томов наполнены словами, терминами и понятиями, которые обозначают разные вещи или не обозначают ничего. Эта книга говорит о социализме, философии, революции и всяких других вещах в том же роде. И я хочу, прежде всего, точно установить: о чем же собственно идет речь? Ибо, если мы будем говорить о демократии и забудем сказать о том, что если мы назовем демократией и строй САСШ и строй СССР, то слово “демократия” совершенно очевидно не будет обозначать решительно ничего. Почти так же решительно ничего сейчас не обозначает слово “социализм”. Термин “фашизм” превратился в ругательство»[98].

О демократии он говорит следующее:

«О том, что сейчас в Европе можно назвать демократией я не имею никакого представления. Если маршал Тито и генерал де Голль, римский Папа и товарищ Сталин, м-р Эттли и камрад Торрез все называют себя демократами, то ясно, что термин “демократия” не обозначает в Европе никакого определенного явления».

Итак, чтобы не запутаться, говорит он, имеет смысл употреблять термин “демократия” с прилагательным: американская, сталинская, абиссинская и пр.

О монархии:

«Довольно очевидно, что термин “монархия”, взятый без прилагательного, говорит еще меньше, чем термин “демократия”… Монархия в России существовала почти одиннадцать веков. С ней боролся и ее ликвидировал социализм. И вместо ограниченной, наследственной и капиталистической монархии установил неограниченную, ненаследственную и социалистическую – не столько английского, сколько абиссинского типа… Русская монархия в течение одиннадцати веков не была неизменной, а в течение последних двухсот лет пережила ряд революционных мутаций. Если в XIX веке престол замещался по праву наследования, то в XVIII нормальным путем восшествия на престол было убийство своего предшественника. Монархия XIX века была незаконченной попыткой восстановить традицию Московской Руси, монархия XVIII – была попыткой установить в России польский государственный строй: диктатуру дворянства под вывеской монархов, которые назначались правящим слоем и им же отправлялись на тот свет. Монархия старой Москвы была демократической в стиле Англии начала XX века, монархия XVIII века была рабовладельческой вывеской над диктатурой класса. Монархия XIX века была технически чисто бюрократической, а социально опиралась на народные низы или, по крайней мере, старалась опираться»[99].

Позже добавит: «Монархия не означает никакого окончательного, вечного хозйственно-социального строя. Монархия – это только рамка для поисков. Рамка, сдерживающая эти поиски в пределах человеческого разума и человеческой совести»[100].

Итак, понимание монархии у Солоневича весьма широкое, отнюдь не такое, как у современных ортодоксальных монархистов, напрасно они его записывают в свои святцы. Он не идеализирует монархии – была и «эпоха порнократии», и «диктатура дворянства под вывеской монархов».

Под монархией вообще он понимает сильную власть не только коронованных в подражание византийскому василевсу русских царей, помазанников, начиная с Ивана Грозного, но и власть великих князей самого первого периода истории русской государственности.

В своем позитивном понимании идеи империи, как мирном сожительстве племен и народов с их культурами, И.Л. Солоневич перекликается с А.В. Карташевым[101].

«Империя – это мир, – повторяет он высказывание Наполеона III, – внутренний национальный мир… Империя есть сообщество народов, уживающихся вместе… Это есть общность. Это есть отсутствие границ, таможен, перегородок, провинциализма, феодальных войн и феодальной психологии… На территории империи Российской были прекращены всякие междунациональные войны и все народы страны могли жить и работать в любом ее конце… Всякий сепаратизм есть объективно реакционное явление. Человеческая история идет все-таки от дреговичей и команчей к Москве и Вашингтону, а не наоборот»[102].

В «Политических тезисах» Солоневич дает блестящее по простоте и убедительности толкование идеи империи:

«Мы рассматриваем империю Российскую, как один общий дом, имеющий общие стены и общее центральное отопление, – но в этом доме каждый народ имеет свою квартиру, в которой он, в рамках общегосударственной идеи, устраивается, как ему удобнее»[103].

Кто же не захочет иметь отдельную квартиру в многоэтажном доме с центральным отоплением, водопроводом и прочими удобствами?..

Солоневич: «Я отстаиваю идею русского империализма, то есть идею построения великого и многонационального “содружества наций”… Всякий народ есть народ империалистический, ибо всякий хочет построить империю, и всякий хочет построить ее на свой образец: немцы на основе расовой дисциплины, англичане – на базе коммерческого расчета, американцы – на своих деловых методах, римляне строили на основах права, мы строим на основах православия (выделено мной. – Б.К.). Русскую систему я, естественно, считаю наилучшей. Если бы я был американцем, я считал бы наилучшей американскую. Впрочем, сейчас, в годы отсутствия русской монархии и я считаю американскую лучшей из существующих»[104].

Итак, чем же плох русский империализм, как его представляет Солоневич, или только тем, что он русский?.. За такой империализм (если угодно, федерацию) и такую монархию, вероятно, и старообрядцы проголосуют за. Вот помазанничество – дело иное. Как уже говорилось, помазанники и в России, и в Византии были далеко не всегда на высоте и святости своего помазанничества. Может быть, согласимся вместо помазанника иметь великого князя или, на худой конец, президента?

В «Политических тезисах» краткие отточенные фразы, концентрированные по мысли тезисы и афоризмы Солоневича имеют исключительно богатый подтекст. Изучают ли этот материал наши государственники?

«Каждый народ мира, в особенности великий народ, имеет свои неповторимые в истории пути роста, имеет свое неповторимое лицо и свою неповторимую миссию в истории человечества».

«Идея всякого национализма есть идея, объединяющая и воспитывающая нацию к исполнению ее исторической миссии на земле. С этой точки зрения – шовинизм есть дурное воспитание нации. Космополитизм – отсутствие всякого воспитания. Интернационал – каторжная работа нации для чуждых ей целей».

«Русский национализм обладает достаточной долей мужества, чтобы все собственные ошибки отнести на свой собственный счет и не взваливать их ни на чьи чужие плечи – масонские, еврейские, английские, японские и какие угодно. Там, где мы терпели поражения, мы терпели их только и исключительно по собственной вине. Слабость есть величайший грех, который может постигнуть нацию или национальную идею… Большевицкая революция есть расплата за наши собственные грехи, накапливавшиеся в течение двух веков».

«Там, где нет силы в нации, бывает Уругвай. Там, где нет силы в национальной идее, бывает Коминтерн. Нация без силы – логическое противоречие. Без силы могут быть народцы, племена и кланы, но нации не может быть. Сила, основная и величайшая доблесть нации, в нашем русском случае может быть только православной силой (выделено мной. – Б.К.), то есть силой, направленной не к господству, а к служению, не к подавлению, а к помощи, не к эксплуатации, а к дружбе. Русская сила – не сила разбойника и бандита, а сила работника и отца, сила Микулы Селяниновича. Вне этой концепции – русской силы не может быть. Россия сильна только в том случае, если она следует законам своего – а не чьего-нибудь чужого – национального бытия. Нация оказывается слабой, когда она сходит с пути своей самобытности, своего самостояния».

В своем осмыслении русской истории Солоневич ставил себе задачу: разобраться и показать, «как все это произошло» с нашим отечеством, и что нужно сделать, чтобы «это» больше у нас никогда не происходило. «Манифест» Солоневича, как еще называют «Политические тезисы», многое объясняет в русской истории, ставит задачи, намечает цели и указывает путь к ним.

«Россия не является нацией Иванов, не помнящих родства… Именно в русской истории вещественно отразились черты национального духа и религиозный смысл существования России. Это вещественное отражение имеет свои греховные стороны, как имеет свои греховные стороны все существующее на земле. Для русского националиста совершенно обязательно самое тщательное изучение русской истории и самый беспощадный анализ ее грехов.Историческое покаяние так же необходимо, как и историческая исповедь нации перед ее Творцом, перед той частицей Бога, которая имеется в душе каждого человека и которая именуется совестью».

И называет то, что, по его мнению, является основным грехом русской нации:

«Основным грехом России является ее собственная измена ее собственному национальному лицу. Измена эта проникла в Россию через ее правивший слой, то есть через дворянство. Была нарушена идея национальной индивидуальности внедрением иноземцев и иноземного влияния, отколовшего дворянство от самых глубинных корней русской духовной культуры. Кульминационным пунктом этого процесса была измена русскому языку и замена его французским»[105].

С Солоневичем, вероятно, можно согласиться в определении главного греха нации, однако он, к сожалению, не называет причин, породивших этот грех. Всякое следствие имеет свою причину.

Как мы уже говорили, измене собственному национальному лицу предшествовала измена русской национальной идее. Русский народ, действительно, имел свою неповторимую миссию в истории человечества, и «эта миссия не могла быть выполнена никаким другим народом».

Эта миссия, или идея, есть хранение чистоты Православия до конца времен Третьим Римом – Москвой, после падения Константинополя в 1453 году, когда в истории Второго Рима была поставлена окончательно точка. Промыслом Божиим эстафета была передана Московской Руси. И русские правильно тогда поняли смысл времен и событий: «Два Рима пали, Третий стоит, а Четвертому – не быти».

Духовная сущность этой концепции, русской национальной идеи, и была извращена в XVII веке правящим слоем эпохи царствования Алексея Михайловича Романова, что было подготовлено правящим слоем времени правления первого Романова, Михаила Федоровича и его отца Филарета-Федора. Идея византийского престолонаследия родилась с воцарением первого Романова и умерла (мавр сделал свое дело) вместе с Романовым последним. Таким образом, в истории России вся династия Романовых, от первого и до последнего, отмечена роковым знаком византийской прелести.

Возложенная промыслом Божиим на русскую нацию миссия хранения чистоты Православия была отринута, эсхатологическая же концепция Москва – Третий Рим была истолкована в ее плоском земном, имперском значении. Острие геополитики Московского государства со времени правления Михаила-Филарета Романовых нацеливается на Царьград-Константинополь, точнее, на царьградский престол, с целью создания, по примеру древних византийских василевсов, единой неовизантийской православной империи или, как ее стали называть в XIX веке, Восточной Греко-Российской империи, возглавляемой русским царем.

Именно по этой причине в середине XVII века, в царствование Алексея Романова проводится унификация русских богослужебных книг и обрядов по современному греческому образцу, что впоследствии и получило название никоновой реформы[106].

Под прикрытием ложного пафоса ревности по вере чистота Православия, а с ним и Святая Русь приносятся в жертву земным политическим, имперским интересам, а также легкомысленным тщеславным замыслам патриарха стать первым, вселенским, среди прочих православных патриархов.

Новопечатные греческие богослужебные книги, изданные в униатских типографиях Венеции и Парижа, конечно, никак не могли быть эталоном для исправления.

Так называемая реформа была предательством Православия с самого начала, что и подтвердил дальнейший ход событий, великая смута в русском обществе, а также все мыслимые и немыслимые ошибки «правки» богослужебных книг, что стало причиной раскола Русской Церкви, ошибки, которые, очевидно, не очень-то и волновали царя и патриарха призванных самим своим положением быть главными охранителями чистоты православной веры.

Таким образом, сначала произошла измена духовному, измена национальной идее, или исторической миссии, возложенной на народ промыслом Божиим, и лишь потом, как следствие, последовала измена своему национальному лицу.

Сначала бе словоблудие, и лишь потом был Аввакумов костер, петровские живодерские эксперименты и сталинский архипелаг Гулаг.

Именно тогда правящим слоем во главе с царем и был создан миф о крайней отсталости и невежестве Московской Руси. Это понадобилось для того, чтобы нейтрализовать будущие протесты против готовящейся «реформы», перестройки всего церковного быта. Заявить прямо об унификации с современными греками реформаторы не решались, ибо Третий Рим в то время считал и греков и черкасов (украинцев) полуеретиками. Поэтому и понадобилась большая ложь и различные мифы.

В противовес «невежеству» русских (в богослужении, иконописи, зодчестве, пении), выдвигался авторитет греков как учителей веры, чем и было запрограммировано национальное самоуничижение на века вперед. Пришлые греки, сборщики милостыни, среди которых было огромное количество откровенных корыстолюбивых прохвостов, с готовностью участвовали в этом процессе, беря реванш, по застарелому византийскому национализму, у русских за историческое унижение Второго Рима. Роль греков в русском расколе весьма велика.

Итак, национальная самоиндефикация была нарушена именно в эпоху никоно-алексеевской «реформы» путем искусственной грецизации русской жизни и шельмования всего русского – до греков молиться и правильно креститься не умели (при Антонии и Феодосии Киевопечерских и Сергии Радонежском!), иконы писать не умели (при Андрее Рублеве и Данииле Черном!), не умели строить храмы (при Постнике и Барме!), не умели и петь (при Федоре Христианине и митр. Варлааме Рогове!).

Петр Первый лишь продолжатель линии своих предшественников, несколько изменивший зарубежные ориентиры.

Великая фальшивка XVII века, никоно-алексеевская «реформа», как ключевой узел дальнейшей русской истории, оказалась, к сожалению, Солоневичем почти незамеченной.

Впрочем, в «Политических тезисах» он отмечает:

«Наиболее коренной, наиболее русской формой пра­вославия следует считать, собственно, только старооб­рядчество... Старообрядчество – самая исконная и самая мощная форма православия»[107].

Полемизируя с А.С. Позовым (Позидис), говорит об исторической правде старообрядчества:

«Ни Аввакум, ни прочие (Никита, Хованские, Моро­зовы) никак не были ни раскольниками, ни тем паче ересиархами: они были хранителями московского право­славия, "древлего благочестия" против никоновской полуреформации. Не они выдумывали расколы и ереси, раскол выдумал Никон или, точнее, те "киево-могилянские" течения, которым следовал слишком уж крутой патриарх. Аввакум, конечно, был безусловно православ­ным. И никак не ересиархом. Таким же православным, как были русские люди все шестьсот лет до Никона. И против "Поморских ответов", которые задавали нико­новской церкви этот вопрос, возразить действительно нельзя ничего: была ли Московская Русь до Никона пра­вославной или еретической? Православно ли крестились отцы и деды наши? Ну конечно, московская дониконовская Русь была православной и крестилась по-православному. Так называемые "раскольники" умирали вовсе не за "раскол" и не за "ересь" – они умирали за древлее православие... В России если и не было религи­озной реформации в строгом смысле этого слова, то была полуреформация Никона, которая разбила право­славный народ на две части: ничего хорошего»[108].

Говорит о ослабленной, подорванной, потерявшей свой голос Церкви – плодах никонианства и петербургского цезарепапизма:

«В периоды великих потрясений Московского царст­ва Церковь неизменно стояла на страже национальных интересов России и всей своей нравственной мощью поддерживала власть в минуты ее слабости. Сословное разложение всего русского национального строя отозва­лось и на состоянии Церкви. Ее нравственный и государственный авторитет был принижен: сильная Церковь не могла бы допустить рабовладельчества, порнократии и цареубийств. Правящему слою нужно было слабое православие. Постепенно деградируя под синод­ским чиновьичьим управлением, церковная организация дошла до полного бессилия, так исчерпывающе про­явившегося в 1917 году. Не было нравственного авторитета, не было и авторитетных иерархов. Вместо патриарха были обер-прокуроры – до акушеров включительно, и вместо иерархов были юродствующие, карьерствующие или лакействующие чиновники духовного ведомства. Государство подорвало Церковь – и в роко­вую годину Церковь оказалась отсутствующей»[109].

Об этом же говорит в иной своей работе:

«Церковь, подорванная реформами Никона и сино­дом Петра, церковь, давно растерявшая свой морально-общественный авторитет, давным-давно потеряла и свой собственный голос... Кто начал революцию? Думаю, что принципиально ее начал патриарх Никон: первой инъек­цией иностранной схоластики в русскую жизнь. Его поддержал правящий слой, жаждавший привилегий по шляхетскому образцу»[110].

Кто главный виновник катастрофы XVII века, начавший, запустивший всегубительную цепную реакцию, метастазы которой пронизали всю русскую (и не только русскую) жизнь вплоть и до нашего времени? Почему не только русскую жизнь? Потому что судьбы Православия имеют вселенское судьбоносное значение. Как первый среди епископов того времени Никон, безусловно, несет всю полноту ответственности за свою деятельность, приведшую к церковной, а затем и государственной катастрофе, потому и «реформа» чаще всего называется «никоновой». Однако более глубокое изучение причин «реформы», ее целей и подготовки и вообще всего исторического фона того времени выявляет иную главную фигуру, главного виновника этих событий – царя Алексея Михайловича. Никон был всего лишь работником у державного, выполнял его заказ. «Реформа» подготавливалась задолго до Никона, и ее программа была намечена давно. То есть если бы не было Никона, то был бы какой-нибудь другой исполнитель намеченной «реформы». Никон бежал с патриаршей кафедры через 6 лет и потерял всякий интерес к порученной ему «реформе». Царь возглавил руководство Церковью и продолжал начатую церковную перестройку всею силою самодержавной власти до конца своей жизни, сделав ее необратимой. Всеобщий народный протест против авантюрной «реформы» не увенчался успехом лишь благодаря пиетету к Помазаннику, внушенным русским теми же корыстолюбивыми византийцами, фактически спровоцировавшими «реформу» по греческому образцу, жаждавшими, прежде всего, обогащения и возвышения, а также иллюзорного исторического реванша, восстановления былого греческого авторитета.

Правящий слой, впрочем, которому нужна была слабая Церковь, шляхетские привилегии и «прохлада», поддержал «реформу» – «равнодушным и корыстным ничего не стоит снести, хоть завтра опять наоборот проклинайте» (А. Солженицын).

Итак, история еще раз учит: «не надейтеся на князи, на сыны человеческия» (Пс. 145, 2), даже если они и помазанники. Но наши монархисты, восторженно толкующие о помазанничестве, кажется, так ничему и не научились.

О такой ли монархии с помазанником говорит Солоневич? Нет не о такой, но просто о сильной единоличной власти. Сказано также: «не сотвори себе кумира». Монархисты именно это и делают, помазанник для них – кумир, которому подобает покланяться без рассуждения и критики. Именно это и опасно. И, наконец, антихрист-то тоже, говорят, будет помазанником. Итак, мы не за помазанника, а за великого князя (пусть и президента) с сильной властью.

О деградации России в петербургский период и потере национального лица:

«Петербургский период нашей истории был перио­дом неуклонной национальной деградации России. Взяв кое-что (очень немного) от европейской техники, Петер­бург продал русский национальный дух. Девятнадцатый век был веком непрерывного государственного отстава­ния России от ее соседей и соперников... Русская интеллигенция XIX века явилась следствием той части петровских реформ, которая угасила русский дух во имя голландского кафтана, которая поставила русскую на­циональную идею в учебное и подчиненное положение по отношению к национально и государственно отста­лым идеям тогдашнего Запада. В течение XVIII века был подготовлен и закреплен раздел русской служилой ин­теллигенции, потерявшей свое национальное лицо»[111].

Обрела ли свой голос Церковь сегодня, восстановила ли свой морально-общественный авторитет, стала ли сильной? Для всех очевидно – нет. Но причины этого очевидны не для всех.

На наш взгляд, причина в том, что застарелая гордыня мешает принести покаяние перед старообрядчеством, покончить с никоновским расколом и возвратиться к традиционному Православию.

Говоря о необходимости «возврата к истокам наше­го национального бытия», Солоневич именно и предлагает возвратиться к дониконовскому правосла­вию Московской Руси.

«Крестьянство является становым хребтом русской нации – основным источником ее физического, материального, а также и духовного благосостояния, – пишет он. – Из всех слоев и сословий русского народа крестьянство наименее повинно в изменах монархии, России и православию.Н а наших западных окраинах крестьянство оставалось верным России и православию, несмотря на самые жестокие гонения… На востоке именно крестьянство осталось верным старообрядчеству, самой исконной и самой мощной форме православия»[112].

Вот это-то сибирское крестьянство, оставшееся верным старообрядчеству, маленький орешек, но, как оказалось, очень твердый, и оказало исключительно мощное сопротивление большевизму после 1917 года, особенно в период насильственной коллективизации и расцерковления. Анализ этого явления подтверждает заявление А. Солженицына, что в старообрядческой России революция 17 года была бы невозможна[113].

Анализируя грехи нашего прошлого, Солоневич пишет, что правящий слой, дворянство, оторвалось от истоков русской духовной культуры, а «отрыв от духовных истоков России вызвал отрыв и измену православию».

«Правящий слой, в его верхах, дал России масонство, вольтерианство, материализм, марксизм и атеизм».

И снова существенная неточность: правящий слой дал России, прежде всего, «никонианство», а потом уж все остальное.

Архиеп. Уфимский Андрей (князь Ухтомский) писал в 1933 году в частном письме следующее:

«”Никонианство”, как полное извращение христианства, есть несомненная ересь… Я враг того страшного греха, который в общей сложности именуется “никонианством”… Братие, православные христиане!.. Братие, православные христиане!.. Устраивайте, восстанавливайте древнеправославную жизнь по правилам и практике святой Церкви дониконианской! Покайтесь!»[114]

Священномученик архиеп. Андрей (Зарубежной Русской Церковью он канонизирован, местно почитается также и в Уфимской и Казанской епархиях) связывал “никонианство” с цезарепапизмом, который утвердился у нас после никоно-алексеевской «реформы». Большевизм, по его словам, «есть продукт петербургского цезарепапизма».

Никон, фактически первый русский папа (за что католики так его и ценят), нарушил православный принцип соборности, волюнтаристски, единовластно искажая важнейшие предания и сам строй русской церковной жизни. Никоновский замах осуществить в Русской Церкви папизм и даже папоцезаризм (Никон рвался и к светской власти) спровоцировал появление так называемого цезарепапизма.

О цезарепапизме архиеп. Андрей говорит следующее:

«”Никониане” вполне подчинились царской власти императора Петра и его “Духовному регламенту”. Церковь обратилась у “никониан” в казенное “Ведомство православного исповедания” (в параллель управлению по делам печати или управлению тюрьмами), а живая вера мало-помалу превратилась в формальное исполнение обрядов; и то – только по требованию гражданских законов. Государственное исповедание оказалось просто казенным неверием»[115].

Собственно это же говорит и Солоневич: «Душа православия была заменена внешним обрядом, совершаемым в видах политического приличия».

Из письма баронессы Н.Ф. фон Мекк Чайковскому (1877 г.): «В церковь мы никогда не ходим, только в два года один раз, когда говеем, и то делаем для примера прислуге»[116].

В 1865 году И.С. Аксаков напечатал в своей газете «День» статью по вопросу смешения понятий церковного и государственного, где сказал:

«Многие смотрят у нас на Церковь, как на одну из государственных функций, как на часть государственного организма, которой отправления не самостоятельны сами по себе и не сами для себя существуют, а подчинены общей цели этого организма, предназначены соображаться с его задачею, с его ощим строем. Такое мнение не только ложно, но и совершенно вредно в практическом применении. Это значит смешивать царство не от мира сего с царством от мира, поставлять вечное в зависимость от временного, непреложное от случайного, внутреннее от внешнего, безусловное от условного, свободу бессмертного духа от грубой плотской силы. Церковь не может и не должна служить государственным видам и соображениям, и никаким посторонним целям, кроме одной цели, указанной ей ее единым главою – Христом, и в ней самой содержащейся. Отношения Церкви к государству вполне определены христианским учением… Государство не должно себе присвоивать ни авторитета, ни атрибутов Церкви, ни делать Церковь подчиненным себе орудием: иначе оно внесет ложь и лицемерие как в свою среду, так и в сферу церковную, и подорвет авторитет Церкви»[117].

Сказано несколько прикровенно и абстрактно, по-видимому, в связи с жесткой цензурой.

В 1868 году в статье «Почему в православной России не допускается свобода совести?» он пишет уже более открыто:

«В России не свободна только русская совесть… Оттого и коснеет религиозная мысль, оттого и водворяется мерзость запустения на месте святе, и мертвенность духа заступает жизнь духа, и меч духовный – слово – ржавеет, упраздненный мечом государственным, и у ограды церковной стоят не грозные ангелы Божии, охраняющие ее входы и выходы, а жандармы и квартальные надзиратели, как орудия государственной власти, – эти стражи нашего русского душеспасения, охранители догматов Русской Православной Церкви, блюстители и руководители русской совести».

В статье «Государственные законы, полицейский надзор и уголовные кары по делам религиозным» И.С. Аксаков выступает еще более резко:

«На страже русского православия стоит государственная власть с обнаженным подъятым мечом – “хранительница догматов господствующей веры и блюстительница всякого в святой церкви благочиния”, – готовая покарать малейшее отступление от того церковного, ею оберегаемого “правоверия”, которое установлено не только изволением Святаго Духа, вселенскими и поместными соборами, святыми отцами и всею жизнью Церкви, но, для большей крепости и с значительными добавлениями, также и Сводом законов Российской империи. Приведенные нами выше подлинные выражения заимствованы из этого Свода. Возложив на себя высокое призвание ограждать душеспасение и руководить самую совесть, государственная власть в России возвела правила соборов и святых отец на степень гражданских узаконений и полицейских правил, а греховные уклонения воли от послушания требованиям церковным – на степень уголовных преступлений и проступков, предупреждение которых и предоставлено ею полиции во всех ее видах…Более тысячи статей находим мы в Своде законов, определяющих покровительство государства Церкви и отношение полиции к вере и верующим. Они по преимуществу сосредоточены в XIV томе, Своде уставов полицейских… Нельзя не дивиться, читая эту книгу, до какой степени всякое мельчайшее религиозное проявление духа уловлено, предусмотрено, формулировано в полицейское правило, расписано по статьям, пунктам и параграфам! Дух захватывает при одной мысли о том, до какой тонкости правоверия имеет простираться забота полиции, – до такой степени и до такой тонкости, что многое, по необходимости, ускользает от ее бдительности, – чего на сей раз мы ей, конечно, в упрек не поставим… Что бы это было, если бы все исполнялось!..»[118]

Князь В.Ф. Одоевский записал в 1866 году в своем дневнике:

«В полицейских ведомостях циркуляр обер-полицмейстера Арсеньева о том, чтобы в церквах хоры не пели без его разрешения. Вот уже куда проникает действие полиции»[119].

В «Политических тезисах» Солоневич коснулся, пожалуй, всех наиболее важных сторон русской жизни.

«Культурное творчество России оторвалось от его религиозных истоков и стало в подавляющем большинстве творчеством разлагающим и разрушительным – в особенности литература».

Главный счет за катастрофу 1917 года Солоневич предъявляет дворянству (потомки которого в эмиграции в отместку за это и шипели: гепеушник, гестаповец).

«Отвязавшись от всякого принудительного долга перед страной и нацией, превратив огромное большинство православного русского народа в рабов, нещадно эксплуатируя бесправный труд этих рабов, дворянство всем ходом своих завоеваний было вынуждено создать аппарат для защиты этих завоеваний от русского народа – бюрократию… Гений русского народа был зажат в железные тиски крепостничества и тех его пережитков, которые существовали вплоть до 1917 года. С этой точки зрения революционное состояние России, которое хронически длилось весь прошлый век и закончилось рядом взрывов в начале нынешнего, есть неизбежное последствие внутренней борьбы русского народа за его освобождение.Отвратительные и кровавые русские революции 1905 и 1917 годов есть неизбежная расплата за основной грех русского народа, за грех его бессилия: за то, что он в течение двухсот лет не сумел справиться с дворянством. С этой точки зрения влияние всех чужих и чуждых сил на ход нашей истории нужно признать совершенно второстепенным. Здоровый правящий слой, не оторванный от народа, от его языка, его верований и его идеалов, не стал бы лезть в масонские ложи, не допустил бы поражения даже и в борьбе с азиатскими противниками, не позволил бы еврейству захватить руководящую роль и не стал бы этому еврейству продаваться и оптом, и в розницу. С той же точки зрения основная проблема возрождения России есть проблема нового правящего слоя»[120].

Солоневич говорил, что в постсоветское время (он пророчески указал именно на 1995 год!) единственным сырьем для какой бы то ни было «организации» в России будут остатки коммунистической партии и советской бюрократии, в связи с чем указывал на опасность нового тоталитарного режима[121].

«Государство управляется не на основе писанной конституции, оно управляется на основе реального соотношения общественных сил, то есть в основном – соотношения сил различных групп правящего слоя… Если нация морально разложена, то не найдется ни добросовестных судей, ни добросовестных городовых: “всуе законы писать, если их некому исполнять”, – наступает распад нации и государства. Воруют все. Так у нас воровали перед 1905 годом»[122].

Можно ли рассчитывать на остатки дворянства в постсоветский период? Нет, нельзя, утверждает Солоневич, и жизнь полностью подтвердила его правоту.

«После смерти Петра I монархия попала под дворянский арест с угрозой смертной казни в случае неповиновения правящему слою. Монархия XIX века не сумела повторить опричнины и была увлечена гниением и гибелью дворянского правящего слоя… Дворянство невероятными темпами разлагалось и до революции – и материально, и морально. Оно немыслимо не только в качестве носителя власти, но и в качестве ее соучастника. Иначе говоря, дворянство, как ограниченная законом, экономикой или даже бытом и сознанием группа – мертво совершенно»[123].

Косвенно Солоневич, исправляя наших присяжных историков-специалистов, дает понять, что опричнина Ивана Грозного была отнюдь не следствием его дурного характера и воспитания, а орудием и методом смертельной борьбы монархии с боярской олигархией.

О политической программе в постсоветский период.

Солоневич: «Первый вопрос, который должен быть предъявлен всякой политической программе, – это вопрос о духе: во имя чего строится нация и государство… Никакая разумная политическая программа не может быть изобретена, как не могут быть изобретены свойства национального духа или обстоятельства национальной истории и географии. Изобретенная политическая программа в самом успешном случае будет иметь своим последствием национальную катастрофу (у нас – либеральная программа кадетов и марксистская программа коммунистов)... Основные исходные точки разумной политической программы должны быть найдены, раскрыты в русском прошлом. В нем же должны быть найдены и раскрыты причины всех болезней национального роста и национального бытия».

Еще раз отметим, начало и первопричина наших национальных болезней – события XVII века.

«Русская интеллигенция XIX века явилась следствием той части петровских реформ, которая угасила русский дух во имя голландского кафтана, которая поставила русскую национальную идею в учебное и подчиненное положение по отношению к национально и государственно отсталым идеям тогдашнего Запада. В течение XVIII века был подготовлен и закреплен раздел русской служилой интеллигенции, потерявшей свое национальное лицо. XIX век уже был веком жестокой и кровавой борьбы между двумя течениями разделившегося правящего слоя. На одной стороне было дворянство, ставшее из служилого рабовладельческим, на другой стороне – дворянство, ставшее из национального революционным. Первая часть боролась со второй тюрьмаи и виселицами, вторая часть с первой – браунингами и бомбами. Первая часть забыла о России во имя своих сословно-шкурных интересов, вторая – во имя отвлеченных идей социализма, космополитизма и интернационализма. Правая часть забыла о православии, оставив за собой голый официальный обряд и забыв о поисках какой бы то ни было социальной правды на Русской земле. Левая часть вообще отбросила и Бога, и Церковь во имя поисков правды атеистической. Россия осталась без правящего слоя, без национальной идеи и без православной правды»[124].

[kutuzov-bp.ru]