.. ЗАРЯ, ЛИШЕННАЯ «АННЕКСИЙ И КОНТРИБУЦИЙ»,

ИЛИ

МАСЛЕНИЦА РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ



Как очевидец, И. Солоневич дает яркую зарисовку февральских событий 1917 года.

«Я помню февральские дни: рождение нашей великой и бескровной, – какая великая безмозглость опустилась на страну. Стотысячные стада совершенно свободных граждан толклись по проспектам петровской столицы. Они были в полном восторге, эти стада: проклятое кровавое самодержавие – кончилось! Над миром восстает заря, лишенная “аннексий и контрибуций”, капитализма и империализма, самодержавия и даже православия: вот тут-то заживем! По профессиональному долгу журналиста, преодолевая всякое отвращение, толкался я среди этих стад, то циркулировавших по Невскому проспекту, то заседавших в Таврическом Дворце, то ходивших на водопой в разбитые винные погреба. Они были счастливы – эти стада. Если бы им кто-нибудь тогда стал говорить, что в ближайшую треть века за пьяные дни 1917 года они заплатят десятками миллионов жизней, десятками лет голода и террора, новыми войнами – и гражданскими и мировыми, полным опустошением половины России, – пьяные люди приняли бы голос трезвого за форменное безумие. Но сами они, – они считали себя совершенно разумными существами: помилуй Бог! двадцатый век, культура, трамваи, Карла Марла, ватерклозеты, эс-эры, эс-деки, равное, тайное и прочее голосование, шпаргалки марксистов, шпаргалки социалистов… Прошли страшные десятки лет. И теперь на основании горького, но уже совершенно бесспорного исторического опыта, мы можем на вопрос о том, так кто же был умнее – черные мужики XIV века или просвещенные россияне Империи XX-го – дать вполне определенный ответ. Просвещенные россияне, делавшие 17-й год оказались ослами. И пророчество А. Белого: “сгибнет четверть вас от глада, мора и меча” сбылось с математической точностью – четверть населения России погибло “от глада, мора и меча”, а также и от чрезвычайки. Сбылось пророчество Толстого, Достоевского, Розанова, Менделеева, – но разве опьяненные шпаргалками россияне интересовались мнениями первых мозгов всей страны?»[41]

С этой словесной картиной «великой и бескровной» полностью совпадает собственно картина живописная И. Репина «17 октября 1905 года», дата объявления знаменитого царского Манифеста о «свободах». В советское время картина эта была надежно запрятана в самые глухие запасники. Репин запечатлел в красках и «стотысячные стада», и «великую безмозглость» торжествующих «совершенно свободных граждан», несущих по Невскому проспекту красные флаги. Это та же картина, которую словесно изобразил Солоневич, только на 12 лет раньше.

Идиотский восторг на лицах, ибо восстает заря, лишенная «аннексий и контрибуций».

В. Розанов, высоко оценивший картину Репина, назвавший ее «лебединою и вместе завещательною песнью великого художника», писал в 1913 году:

«Все жившие в 1905-1906 годах в Петербурге скажут о картине: “Это так! это верно!”… В первой же линии, прямо “в рот” зрителю, орет песню курсистка второго или первого (никак не четвертого) курса… Она вся в “затмении” и ничего не видит, ничего не слышит… Девочка совсем “закружилась”… И она сама не понимает, от возраста ли кричит или от революции. Ей хорошо… И, ей-ей, для счастья юных я из 12 месяцев в году отдавал бы один – революции. Русская масленица. Репин, не замечая сам того, нарисовал “масленицу русской революции”, карнавал ее, полный безумия, цветов и блаженства»[42].

Эту картину, вытащили, наконец, из запасников, в 90-е годы XX века, после очередной революции. На картине красноречиво запечатлено безумие начала века: наконец-то, «равное и тайное и прочее голосование», Карла Марла и ватерклозеты…

Когда две картины, словесная и живописная, созданные двумя талантливыми людьми, одинаково говорят о сущности явления, то это свидетельствует об исторической достоверности описываемого явления.

«Люди Петербургской России двести лет с разных сторон, реакционной и революционной, подрывали самодержавие. И над его могилой им мерещилась – совсем не по Чехову – “невыразимо прекрасная жизнь”»[43].

Однако Солоневич не идеализирует дореволюционную Россию.

«Староэмигрантские песенки о России, как о стране, в которой реки из шампанского текли в берегах из паюсной икры, являются кустарно обработанной фальшивкой: да, были и шампанское, и икра, но – меньше чем для одного процента населения страны. Основная масса этого населения жила на нищенском уровне. И, может быть, самое характерное для этого уровня явление заключается в том, что самым нищим был центр страны, – любая окраина, кроме Белоруссии, была богаче и культурнее. На “великорусском империализме” великороссы выиграли меньше всех остальных народов России».

И в советскую эпоху великороссы были донорами всех «братских» республик.

Солоневич сравнивает цифры народного дохода на душу населения в разных странах по статистике 1912 года и приходит к выводу, что «средний русский еще до Первой мировой войны был почти в семь раз беднее среднего американца и больше чем в два раза беднее среднего итальянца. Даже хлеб – основное наше богатство – был скуден… Факт чрезвычайной экономической отсталости России по сравнению с остальным культурным миром не подлежит никакому сомнению»[44].

Таким образом, свидетельство Солоневича позволяет внести значительные коррективы в писания нашей ура-патриотической печати последних лет, которая явно повторяет прежние «староэмигрантские песенки» о сказочном изобилии на Руси до 17 года, когда текли «реки из шампанского в берегах из паюсной икры». Такова, например, книжка Бразоля, дутые цифры которой обличал журнал «Новейшая история» и др.





КРИВОЕ ЗЕРКАЛО ЛИТЕРАТУРЫ,

ИЛИ

ГИПЕРТРОФИЯ ЛИТЕРАТУРЩИНЫ



«Гитлеры и Сталины являются законными наследниками и последствиями Горьких и Розенбергов: “в начале бе слово”, и только потом пришел разбой. В начале бе словоблудие, и только потом пришли Соловки и Дахау. В начале была философия Первого, Второго и Третьего Рейха – и только потом взвилось над Берлином красное знамя России, лишенной нордической няньки»[45].

Дело в том, что немецкие нацисты, как утверждает Солоневич, поверили «кривому зеркалу» русской литературы, этим нежизненным или нетипичным Плюшкиным, Обломовым, Каратаевым и пр., поверили словам Горького о том, что русская история – это «унылые странствования, тараканьи странствования», а русское государство «почти случайно, механически создано силой норманнов, татар, балтийцев, немцев и комиссаров», что свет для нас «пришел с Запада, а не с Востока» (воспоминания о Льве Толстом).

Официальный идеолог нацизма Альфред Розенберг почти дословно повторял «горьковское резюме русской истории и русской души».

Бежав в 1934 году из концлагерной зоны Беломор-канала, куда он попал за попытку эмигрировать, Солоневич со временем очутился в Германии (1938 г.). О жизни на родине после 17-го года он напишет известную книгу «Россия в концлагере», которая была переведена в его время на 17 языков, а сегодня, пожалуй, на все основные языки мира.

Не будучи от природы дипломатом, Солоневич бывал порой неосторожно прямолинейным. Он пошлет Гитлеру «меморандум», предсказывая ему неминуемое поражение, если тот начнет войну с Россией. Впоследствии угроза немецкой виселицы для Ивана Лукьяновича будет весьма реальной.

«Перед самой советско-германской войной мне приходилось вести очень свирепые дискуссии с германскими экспертами по русским делам… И меня били как хотели – цитатами, статистикой, литературой и философией. И один из очередных профессоров в конце спора иронически развел руками и сказал: “Мы, следовательно, стоим перед такой дилеммой: или поверить всей русской литературе – и художественной, и политической – или поверить герру Золоневичу. Позвольте нам все-таки предположить, что вся эта русская литература не наполнена одним только вздором”. – Я сказал: “Ну, что ж – подождем конца войны”. – И профессор сказал: “Конечно, подождем конца войны”. Мы подождали»[46].

Солоневич делает вывод:

«Горькие создавали миф о России и миф о революции. Может быть, именно ИХ, а не Гитлера и Сталина следует обвинять в том, что произошло с Россией и с революцией, а также с Германией и с Европой в результате столетнего мифотворчества?»

Он обвиняет русскую интеллигенцию, «больную гипертрофией литературщины».

Мечтательность, фантазии уводят от истины. А что есть по сути почти вся художественная литература, как не фантазии на заданную тему? В свое время автора «Робинзона Крузо» чуть было не привлекли в Англии к судебной ответственности, когда выяснилось, что написанное им – фантазия, а не подлинное происшествие. Однако времена меняются.

Можно сказать, что не только гипертрофией литературщины была больна интеллигенция (и продолжает этим же болеть), но и гипертрофией музыки (типичная жертва, к примеру, баронесса фон Мекк), и гипертрофией живописи, и вообще гипертрофией «святого» искусства. Психологически это понятно, человек не может существовать без «святого», перестав покланяться Богу, он изобретает себе для поклонения различных идолов.

«Мимо настоящей русской жизни русская литература прошла совсем стороной. Ни нашего государственного строительства, ни нашей военной мощи, ни наших организационных талантов, ни наших беспримерных в истории человечества воли, настойчивости и упорства – ничего этого наша литература не заметила вовсе»[47].

Грибоедов написал «Горе от ума» лет через 10 после войны 1812 года.

«Миру и России он показал полковника Скалозуба, который “слова умного не выговорил сроду” – других типов из русской армии Грибоедов не нашел. А ведь он был почти современником Суворовых, Румянцевых и Потемкиных и совсем уж современником Кутузовых, Раевских и Ермоловых. Но со всех театральных подмостков России скалит свои зубы грибоедовский полковник – “золотой мешок и метит в генералы”. А где же русская армия? Что – Скалозубы ликвидировали Наполеона и завоевали Кавказ? Или чеховские “лишние люди” строили Великий Сибирский путь? Или горьковские босяки – русскую промышленность? Или толстовский Каратаев крестьянскую кооперацию?»

И вместо объективного отображения русской жизни – «этакая уродистая карикатура, отражавшая то надвигающуюся дворянскую беспризорность, то чахотку или эпилепсию писателя, то какие-то поднебесные замыслы, с русской жизнью ничего общего не имевшие. И эта карикатура, пройдя по всем иностранным рынкам, создала уродливое представление о России, психологически решившее начало Второй мировой войны, а, может быть, и Первой. Во Вторую мировую войну еще больше, чем в Первую, цели Германии лежали на востоке: германский меч должен завоевать земли для германского плуга»[48].

Этот взгляд на «золотой» век русской литературы шокирующе отличается от общепринятого. Впрочем, как утверждает Солоневич, всякая литература является кривым зеркалом жизни. Почему? Потому что само сознание человека, отпавшего от Бога, искривляется, само становится кривым зеркалом, человек уже неадекватно воспринимает действительность, искаженно. Сущность человека исказилась давно, еще со времен первородного греха прародителей, но окончательное безумие наступает, когда человек сознательно говорит, что «Бога нет». Пишите после этого по своим мечтаниям и фантазиям, создавайте кривое зеркало жизни.

«Русская интеллигенция познавала мир по цитатам и только по цитатам. Она глотала немецкие цитаты, кое-как пережевывала их и в виде законченного русского фабриката экспортировала назад – в Германию. Германская философия глотала эти цитаты и в виде законченного научного исследования предлагала их германской политике. Откуда бедняга Гитлер мог знать, что все это есть сплошной, стопроцентный химически чистый вздор? Как ему было не соблазниться пустыми восточными пространствами, кое-как населенными больными монгольскими душами?»[49]

Дворянство русское «с душою прямо геттингенской» (Ленский у Пушкина) всегда высоко ценило немецкие цитаты, «Гегелем так и брызжет», как со свойственной ему язвительностью говаривал Тургенев.

«И вот попер бедный наш Фриц завоевывать зощенковских наследников, чеховских лишних людей. И напоролся на русских, никакой литературой в мире не предусмотренных вовсе. Я видел этого Фрица за все годы войны. Я должен отдать справедливость этому Фрицу: он был не столько обижен, сколько изумлен: позвольте, как же это так, так о чем же нам сто лет подряд писали и говорили, так как же так вышло, так где же эти босые и лишние люди? Фриц был очень изумлен»[50].

Несомненно, политологи должны читать и изучать труды И. Солоневича. Из нашего далека уже отчетливо видно, что Иван Солоневич служил не ГПУ-НКВД (как распускали слухи в эмиграции) и не Гестапо, а России и только России. Недаром и газета его имела девиз: «Только о России». Под этим девизом жил и работал также Иван Ильин, хотя по своей суперосторожности, конспиративности и подозрительности (эмиграция была наводнена агентами ГПУ-НКВД) с Солоневичем не общался. Не устраивало Ильина и расплывчатое толкование монархии Солоневичем. Хотя, по нашему мнению, декларируя себя монархистом, И. Ильин по своим внутренним убеждениям таковым не был, однако об этом следует говорить особо.

Солоневич неоднократно возвращается к теме «кривых зеркал».

«Вся восточная политика Германии Вильгельма и Гитлера была построена на очень тщательном изучении русской литературы – некоторые убытки понесли и Вильгельм, и Гитлер… Руская литературная продукция создала заведомо облыжный образ России, и этот образ спровоцировал Германию на войну. Русская литературная продукция была художественным, но почти сплошным враньем. Сейчас в этом не может быть никаких сомнений… Вся немецкая концепция завоевания востока была целиком списана из произведений русских властителей дум. Основные мысли партайгеносса Альфреда Розенберга почти буквально списаны с партийного товарища Максима Горького. Достоевский был обсосан до косточки. Золотые россыпи толстовского непротивленчества были разработаны до последней песчинки»[51].

Хотел в свое время Иван Ильин «устроить Максимке Горькому скотский падеж», то есть литературно отметить кто он есть, да, жаль, Шмелев отговорил, мол, про Максимку и так все знают.

А труп толстовского непротивленчества окончательно похоронит И. Ильин своей книгой «О сопротивлении злу силою», изданной за границей в 1925 году.

«Нам нужна какая-то страховка и от нашествий, и от революций… Невооруженная интервенция западноевропейской философии нам обошлась дороже, чем вооруженные нашествия западноевропейских орд. С Наполеоном мы справились в полгода, с Гитлером – в четыре года, с Карлом Марксом мы не можем справиться уже сколько десятилетий… Мы должны после всех опытов нашего прошлого твердо установить тот факт, что внутренний враг для нас гораздо опаснее внешнего. Внешний понятен и открыт. Внутренний – неясен и скрыт. Внешний спаивает все национальные силы, внутренний раскалывает их всех. Внешний враг родит героев, внутренний родит палачей. Нам нужен государственный строй, который мог бы дать максимальные гарантии и от внешних и от внутренних завоеваний»[52].

Карла Маркса и сегодня у нас не забывают, два раза в год, в знаковые дни, под красными флагами «пролетарии всех стран маршируют в ресторан». Переиздают «евангелие» от Маркса – «Капитал». Все правильно говорил великий апостол прибавочной стоимости: «товар – деньги – товар», «прибавочная стоимость» и прочие незыблемые партийные догматы… При капитализме человек эксплуатирует человека, а при социализме –наоборот. Стараются не вспоминать американского социолога русского происхождения Питирима Сорокина (какие кадры потеряла Россия по вине Троцкого и Ко !) с его работами еще 60-х годов прошлого века о постепенной конвергенции (сближении) капиталистической и социалистической экономик с дальнейшей неизбежной выработкой экономики смешанного типа, что в наше время уже настолько очевидно, что приходится все пророчества Маркса и его последователей необратимо дезавуировать.



РАЗМЫШЛЕНИЯ У ПАРАДНЫХ ПОДЪЕЗДОВ



«Русская книжная интеллигенция веками занималась “размышлениями у парадного подъезда” Западной Европы. Дальше подъезда она не шла. Но так как даже и Западная Европа не представляла собой чего бы то ни было единого, то российский интеллигент размышлял сразу по меньшей мере у трех подъездов: философского – германского, революционного – французского, и вообще демократического – английского. В Англии была демократия – но не было ни философии, ни революции. В Германии была философия, но не было ни революции, ни демократии; во Франции была и революция и демократия, но философской конкуренции Франция последнего столетия не могла выдержать никакой. Так что интеллигенция так и бродила: от подъезда к подъезду. В конце XVIII века “душа ее принадлежала короне французской”. После свержения этой короны она стала “прямо геттингенской”, а в милюковский период русской истории русская интеллигентская душа угнездилась где-то на Темзе… До американского парадного подъезда русская общественная мысль пока еще не добрела. Это, конечно, несколько затрудняет всякие размышления»[53].

Однако в недавние 90-е годы добрела-таки наша интеллигенция и до американского подъезда, взглянула на статую Свобода и «очень ей эта женщина понравилась», так сразу и ясно стало что к чему – темны были наши предки и «грамоте не умели», как говорили оппоненты протопопу Аввакуму о русских святых.

Измена своему национальному лицу – главный грех России, говорит И. Солоневич. Кульминацией этого процеса была замена правящим слоем русского языка французским. А началом было оплевывание всего русского, запрограммированное никоно-алексеевской «реформой» на века вперед (первой ближайшей целью, по мысли инициаторов «реформы», было – облегчить унификацию с греками, отказавшись от своего уклада, яко погрешительного).

Вот эта программа оплевывания всего своего, запущенная в XVII веке, и явилась первопричиной того, что к XX веку приват-доценты такого понаписали о России, что русские и России и самих себя стали стыдиться. Уникальный феномен мировой цивилизации.

Но и в таких условиях не переводились у нас люди поющего сердца, начиная с протопопа Аввакума, Божии маяки и посредники. В своей книге «Поющее сердце» И. Ильин пишет:

«Есть только одно истинное “счастье” на земле – пение человеческого сердца… Сердце поет, когда оно любит; оно поет от любви, которая струится живым потоком из некоей таинственнойглубины и не иссякает; не иссякает и тогда, когда приходят страдания и муки, когда человека постигает несчастье, или когда близится смерть, когда злое начало в мире празднует победу за победой и кажется, что сила добра иссякла и что добру суждена гибель… Сердце поет не от влюбленности, а от любви; и пение его льется подобно бесконечной мелодии, с вечно живым ритмом, в вечно новых гармониях и модуляциях. Сердце приобретает эту способность только тогда, когда оно открывает себе доступ к божественным содержаниям жизни и приводит свою глубину в живую связь с этими не разочаровывающими драгоценностями неба иземли…Сердце поет, воспринимая зрелые создания и героические деяния человеческого духа – в искусстве, в познании, в добродетели, в политике, в праве, в труде и в молитве, – ибо каждое такое создание и каждое деяние есть живое осуществление человеком Божией воли и Божьего закона… Сердце наше поет, когда мы предаем погребению героя, служившего на земле Божьему делу… Сердце наше поет…когда человеческая история являет нам сокровенную тайну Провидения, и мы зрим шествие Господа через века испытаний, труда, страданий и вдохновения; когда мы присутствуем при победе великого и правого дела… Сердце наше поет во время цельной и вдохновенной молитвы… Человек с поющим сердцем есть остров Божий – Его маяк, Его посредник»[54].

Люди поющего сердца оптимисты.

В своем проекте государственного устройства будущей России, «Политических тезисах», опубликованных в Софии в 1940 году, и которые исследователи считают первым конспективным изложением главной его концептуальной работы, «Народной монархии», И. Солоневич сказал: «Мы представители движения, которое началось за тысячу лет до нас и которое будет продолжаться тысячи лет без нас и после нас»[55].

Это заявление председателя русского штабс-капитанского движения дышит волевой энергией, оптимизмом и здоровым чувством православной соборности.

Соборность – основной принцип дониконовской православной Руси, который был в подражание католицизму отвергнут в ходе никоно-алексеевской «реформы» и заменен принципом авторитарности. Не в этом ли и наибольший вред «реформы»? Соборность подразумевает активность в делании добра каждого члена Церкви. Новообрядство под видом послушания духовнику-старцу лишает, в принципе, рядовых верующих не только активности, но даже и возможности принимать какие-либо самостоятельные решения. По католическому образцу церковь разделилась на учащую (иерархия) и учимую, пребывающую в некоем аморфно-пассивном состоянии.

В наши дни «институт старчества», где появились даже и так называемые «младостарцы» (властвовать над душами людей, чувствовать себя неким миницезарем для многих заманчиво), принял уже такие уродливые формы, что тревогу забила высшая иерархия.

В своем письме отцу из Италии И.С. Аксаков писал в 1857 году следующее:

«Католицизм, лишая человека самобытной воли, делает из него тесто, из которого лепит, сочиняет людей»[56].

В «Политических тезисах», говоря о необходимости возрождения Русской Церкви, И. Солоневич фактически предлагает восстановить достояние древнемосковских времен, принцип соборности:

«Предоставление приходам права отвода недостойных пастырей, и в то же время обеспечение низового духовенства от административного произвола высшей иерархии»[57].

Сюда следует добавить, что соборность подразумевает и право выбора приходом своего пастыря.

Об оптимизме И. Ильин писал так:

«Вот что необходимо современному человечеству, как воздух, как вода и огонь, – это здоровый, творческий оптимизм… Мы должны смотреть сразу вглубь и вдаль; мы должны хотеть верного и притом желать сильною волею; и в довершение всего – мы должны верить, что грядущее обновление нам удастся… (Настоящий оптимист) расценивает себя, как нить в Божией руке; он знает, что эта нить вплетается в Божию ткань мира, и чувствует через это свою богохранимость… Настоящий оптимист никогда не переоценивает своих личных сил. Он есть не более, чем одна из земных нитей в руке великого Творца жизни, и эта земная нить может быть в любой момент оборвана. Но пока она живет на земле, она желает крепиться и верно служить. Такого человека движет воля к верности и победе… Он волевой человек, знающий о своей ведомости и хранимости, преданный тому делу, которому он служит, и питающий струю своей жизненной воли из Божественного источника. Воля же есть замечательная и таинственная сила, которая всегда может стать еще более мощной и упорной, чем это кажется с виду. Воля настоящего оптимиста есть дар силы или искусство самоусиления, живая бесконечность усилий – столь дивно и безнадежно искомое “духовное perpetuum mobile”… настоящий оптимист видит современный ему ход истории, созерцает его сущность и смысл в плане Божием и черпает свою силу из бесконечного источника воли, преданной Богу и Богом ведомой. Он непоколебимо верит в победу, в победу своего дела, хотя эта победа казалась временами “его личным поражением”, ибо его победа есть победа того Божьего дела, которому он служит на земле»[58].

Уничиженный и оплеванный протопоп Аввакум шел на свой костер с великим оптимизмом, ибо знал, что служит Божьему делу.

И. Солоневич тоже был оптимистом и верил в победу, хотя она и казалась порой «его личным поражением». После Второй мировой войны, когда коммунистический режим распространился почти на половину мира, он пишет книгу под названием «Диктатура импотентов. Социализм, его пророчества и их реализация» (Буэнос-Айрес, 1949).

«В конце прошлого и в начале нынешнего столетия, – пишет он, – в Европе вырос ”научный социализм” – то есть выросла наука о несуществующем в природе явлении. Наука о вымысле… Если Гегель и Маркс есть наука, то Сталин и Гитлер есть истинно научные работники человечества, а НКВД и Гестапо есть истинно научные учреждения… Постройка карточных домиков из заведомо фальшивых карт называется “наукой”, – общественной наукой. Проектирование воздушных замков – из тех же фальшивых карт – называлось научным социализмом… Замки все-таки были построены. Вот в них-то мы сейчас и сидим: четверть фунта хлеба утром и четверть фунта хлеба вечером. Пять шагов вперед и пять шагов назад. На окнах решетки, запирающие выходы из замка, за окнами щиты цензур, загораживающих свет Божий. Подвальные этажи заняты застенками. Где-то на вершинах башен сидят гении, планирующие хлеб, свет и расстрелы»[59].

Если И. Ильин, призывая к конспирации, сам был предельно осторожен, писал под многими псевдонимами, то Солоневич, не таясь, шел во весь рост, с открытым забралом, таков уж у него был стиль жизни.

Между тем на Лубянке внимательно следили за деятельностью И. Солоневича. С копиями его писем знакомилось все руководство НКВД. На копии одного из писем с датой 19.01.37 осталась размашистая резолюция одного из тогдашних главных энкэвэдешников Шпигельгласа: «Тов. Клесмету. Не пора ли обезвредить?»[60]

А эмиграция в это же время шипела: «Солоневич – агент НКВД, заслан для разложения русской эмиграции». Больше всех, конечно, злобствовали «приват-доценты», которых обличал Солоневич, и «шляхтичи», думавшие лишь о восстановлении своих привилегий и имений, а не о России. Немалое значение имел, надо думать, и чисто шляхетский гонор по отношению к мужику и холопу. Солоневич ведь откровенно заявлял: я мужик, а не дворянин, простой тяглый мужик, мой отец свиней пас. А тяглый мужик, хоть и прост, но, как известно, является самым важным элементом державы, им государство держится.

В 1938 году в Софии бомбой, присланной в посылке, были убиты жена и секретарь Солоневича. Один из подписчиков газеты Ивана Лукьяновича «Голос России» сказал: «Удивительно, что бомбу не подбросили раньше».

Попав надолго за границу русская интеллигенция волей-неволей стала задумываться над вечными вопросами, борьбой добра и зла.

«От борьбы с “духом зла” не уйдет никто в мире, ибо этот дух претендует на мировое господство и почти половину пути к этой цели уже прошел… Надеялись на то, что русский коммунизм касается только России, что это чисто локальное явление, что если коммунистический крокодил и попытается съесть, скажем, Италию или Францию – то только в последнюю очередь. Сечас этот коммунизм завоевывает САСШ… Дух разрушения – это страшный и это умный дух, поскольку борьба с Богом вообще может быть умна. Такой организации, какою этот дух охватил большую часть Европы и стоит перед охватом ее остальной части, мир еще не видел… Угроза коммунизма нависла надо всем миром – от Берлина до Явы и от Нанкина до Пенсильвании. Война между коммунизмом и всем остальным человечеством неизбежна абсолютно»[61].

О своей книге «Россия в концлагере» И. Солоневич говорит следующее.

«Она (книга) рассказывала о том, что совершается в царстве победившего социализма – в республике товарища Сталина. Этой книге поверили не все. Даже часть русской эмиграции, бежавшая от победы ею же вскормленного социализма, нашла в этой книге только полное собрание преувеличений, карикатур и клеветы. С тех пор прошло около десятка лет. Прогнозы, сделанные в этой книге исполнились все. Десятки людей, с тех пор посетивших СССР, предложили миру свои фактические сообщения, не менее “преувеличенные”, чем мои»[62].

Русская история искажена, заявляет Солоневич.

«История русского народа еще не написана. Есть “богословская схоластика”, есть “философская схоластика”. Обе подогнаны под заранее данную цель и обе базируются на сознательном искажении исторических фактов. Схема русской истории, лишенная по крайней мере сознательного искажения, будет в одинаковой степени неприемлема ни для правых, ни для левых читателей. Однако она может дать ответ на два вопроса. Первый: как это все случилось, и, второй, как сделать так, чтобы всего этого больше не случилось»[63].

По поводу норманнской теории Солоневич сообщает любопытнейший факт:

«Лет за сто до записи нашей летописи о призвании варягов английский летописец записал такое сказание: британские племена, недовольные собственными раздорами, обратились к норманнским, то есть варяжским, братьям Генгисту и Горзе с приглашением: “Terram latam et spaciosam, omnia rerum copia refertam, vetrae mandant dicione parere”.

Перевод: “Земля наша велика и обильна, порядка в ней нет, придите княжить нами”. Литературными плагиатами люди занимались, оказывается, и тысячу лет назад.

Варяжские князья, конечно, были. Как они попали на Русь, мы, надо полагать, никогда не узнаем. Единственно, что мы можем установить твердо – это, что они растворились быстро и совершенно бесследно, что варяжский язык, нравы и прочее никакого влияния на туземные племена не оказали»[64].

Насколько нам известно, специалисты хранять гробовое молчание по поводу этого факта, извлеченного Солоневичем из каких-то английских летописей.

Современные отечественные историки, за немногими исключениями, полностью игнорируют историософскую публицистику И. Солоневича, кажется, они не прочь бы игнорировать и сам факт существования этого автора.

Не упоминают о И. Солоневиче П. Черкасов и Д. Чернышевский в своей «Истории императорской России (от Петра Великого до Николая II)», М., 1994; не упоминает и Г.Е. Миронов в «Истории государства Российского», М., 1995.

С.В. Бушуев в своей «Истории государства Российского», М., 1994, хотя и упоминает о И. Солоневиче, но лишь в контексте сравнения с книгой западника и демократа Н.Я. Эйдельмана «Революция сверху в России», М., 1989.

Обвиняя Солоневича в историческом агностицизме, автор «Истории», впрочем, дает краткую биографию И. Солоневича, приводит несколько его цитат и мнений, отмечает даже оригинальность его книги «Народная монархия» («при спорности ряда ее положений»), а также «огромную эрудицию автора» и талантливость. Что касается написанного Солоневичем о деятельности Петра Первого, то Бушуев отказывает этой его работе в «научной объективности», называет «памфлетом о петровской эпохе», хотя и вынужден признать, противореча себе, что «перед нами в своем роде превосходное публицистическое произведение».

Конечно, признать правоту Солоневича официальным историкам профессионально невозможно, ибо он их и обличает.

«Ключевский – историк России. То есть специалист по искажению русской истории»[65]. И этих специалистов много: на чьем возу едешь, тому и песенку пой. Солоневич обличает этих специалистов не голословно, а фактами.





ПЕТРОВСКАЯ ЭПОХА



ТРУДОЛЮБИВЫЙ МЕДВЕДЬ

«АНАФЕМА» ГОНИТЕЛЯМ ДРЕВЛЕГО ПРАВОСЛАВИЯ



По поводу законности памфлета о Петре I соглашается, хотя и с сокрушением, сам С. Бушуев: «увы, Петр, безусловно, этот материал (для памфлета) дает». Однако ставит под сомнение: «был ли Петр в самом деле такой революционер и разрушитель, поломавший все и вся?»

Ответ на это дал еще Иван Андреевич Крылов своей басней «Трудолюбивый медведь» о деятельности Петра I. Эту басенку петролюбивая публицистика старается замолчать с самого ее появления. Вот она:



Увидя, что мужик, трудяся над дугами,

Их прибыльно сбывает с рук

(А дуги гнут с терпеньем и не вдруг),

Медведь задумал жить такими же трудами.

Пошел по лесу треск и стук,

И слышно за версту проказу.

Орешника, березника и вязу

Мой Мишка погубил несметное число,

А не дается ремесло.

Вот идет к мужику он попросить совета

И говорит: «Сосед, что за причина эта?

Деревья-таки я ломать могу,

А не согнул ни одного в дугу.

Скажи, в чем есть тут главное уменье?» –

«В том, – отвечал сосед, –

Чего в тебе, кум, вовсе нет:

В терпенье».



Наломал-таки дров Петр, дал материал и для памфлета, и для басни. Потерь для России от этой шумной деятельности – не сосчитать («орешника, березника и вязу мой Мишка погубил несметное число»).

Как мы уже говорили, вытравление и подавление русского национального духа, самоуничтожение русского корня, русского духа, русской целости было запрограммировано и началось с «реформы» XVII века, однако кульминации это явление достигло именно в эпоху Петра и его последователей.

И Солоневич вполне справедливо отмечает, что «то принципиально новое, что внес с собою Петр, сводилось к принципиальному подчинению всего русского всему иностранному».

«Административная система была вся списана со Швеции, откуда за большие деньги приглашались инспецы-инструктора, ни слова не говорившие по-русски и о русских отношениях не имевшие уже абсолютно никакого понятия. В военной администрации победитель шведов Шереметьев был выброшен вон во имя побежденного перебежчика Шлиппенбаха… Церковное управление было построено по протестантскому образцу».

Действительно, в своем «Курсе русского церковного права» А. Павлов подтверждает: «Взгляд Петра Великого на Церковь… образовался под влиянием протестантской канонической системы».

«Была даже введена и инквизиция, из которой, впрочем, ничего не вышло»[66].

Здесь можно не согласиться с Солоневичем: как же ничего не вышло с инквизицией, фактически много что вышло. Не говоря уж о том, что борьба с хранителями традиционного православия (гонители впоследствии им дали название старообрядцев) с самого начала велась методами инквизиции, хотя термин этот сначала и не употреблялся.

Вот как описывает потомственный (и, следовательно, весьма компетентный в этом вопросе) старообрядец Ф.Е. Мельников, что творилось на Руси во времена Николая I, вознамерившегося окончательно уничтожить старообрядчество.

«Беспрерывные гонения его времени, варварское истребление величайших их (старообрядцев) святынь: церквей, монастырей, скитов, часовен с колоссально ценным их имуществом (древними и чудотворными иконами, с редкостными книгами, облачениями, всякой церковной утварью)… Приходилось всего бояться, во всем таиться и скрываться. Нельзя было собраться на дому помолиться Богу, это считалось большим преступлением и каралось весьма строго. Запах ладана, лишняя лампада перед святой иконой или свеча принимались за признак недавнего моления, и тогда производились в таком доме и даже в соседних повальные обыски, обычно с грабежом и всякими насилиями. По всей стране беспрерывно шли аресты древлеправославных христиан; тюрьмы, пересылочные участки, места ссылки были переполнены ими»[67].

В николаевское же время были разгромлены многочисленные уральские старообрядческие скиты. Вблизи селения Шарташского под Екатеринбургом существовало 12 женских скитов (около 400 инокинь), бывших образцом подвижнической жизни и рассадником просвещения и грамотности. Эти скиты были разгромлены и уничтожены особыми «карательными экспедициями», «все имущество их разграблено, а инокини разогнаны… Сколько тяжкой скорби и грустных воздыханий было за это время выражено миллионами истинных христиан! Сколько пролито ими горьких слез!.. Вся великая страна была облита слезами»[68].

ГПУ-НКВД успешно продолжит эту деятельность, искореняя уже религию вообще, и применяя для этого самые современные средства. Во времена владычества в этом ведомстве Берии какое-то старообрядческое поселение в глухой сибирской тайге было уничтожено бомбежкой и пулеметами с самолета.

В царствование Петра I тоже разорялись старообрядческие монастыри и скиты, люди старой веры преследовались.

Собор РПЦ 1928 года, названный «Кочующим» (он проходил в целях конспирации в Ельце, Сызрани, Вышнем Волочке и в некоем четвертом, неустановленном месте), предал «анафеме» всех хулителей и гонителей древлего русского Православия. Среди участников Собора полуразгромленной Церкви называют митр. Иосифа (Петровых), еп. Григория (Лебедева), архиеп. Андрея (кн. Ухтомского), еп. Серафима (Звездинского), архиеп. Феодора (Поздеевского), еп. Арсения (Жадановского) и др. известных иерархов.

Что могло вырасти на Руси из семян, посеяных деятелями «реформы» и Петром, кроме Интернационала с Гулагом, нищими колхозами и институтами атеизма?

Конечно, в петровское время были еще только цветочки:

«Резали полы кафтанов, вырывали с кровью бороды, закрывали бани – вообще объявили войну всем внутренним и внешним национальным признакам России. Россия была объявлена “вторым сортом”, первым были Шлиппенбахи, де-Круа, Лефорты, Остерманы и вообще “Европа”. Русское национальное сознание было принижено так, как при Батые и при Ленине. Как могла произойти эта измена нации и как она могла продержаться до наших дней?»[69]

Сегодня мы можем ответить на этот вопрос «как»: эта измена нации произошла через никоно-алексеевскую «реформу», запрограммировавшую национальное самооплевывание на века вперед (неслыханное и уникальное явление в истории человечества), главной вехой чего является разбойничий Большой московский собор 1666-1667 годов с верховодившими на нем греками. Измена идеалу Третьего Рима под видом служения ему, подлог русской национальной идеи, принципиальное подчинение всего русского – всему иностранному (тогда – греческому), и отсюда тенденция шельмования всего русского, византийская прелесть, восточный вопрос, «который с начала XIX века и становится основным регулятором внешней политики России» (Ключевский)[70], а там уж и Ленин появился.

Петра Первого прославляла официозная пропаганда и западники.

Известный художник-абстракционист и скульптор М. Шемякин в начале 90х годов прошлого века установил памятник Петру Первому в Петропавловской крепости в Петербурге. Почитателями Петра, этот памятник явно не нравится.

Академик Бенуа так отзывался о гипсовой маске, снятой с Петра в 1718 году:

«Можно представить себе, какое впечатление должна была производить эта страшная голова, поставленная на гигантском теле, при этом еще бегающие глаза и страшные конвульсии, превращающие это лицо в чудовищно фантастический образ».

Возможно, что Шемякин лепил с этой маски, во всяком случае сидящий шизофреник с вытянутыми руками (наверное, дрожащими) производит жуткое впечатление какой-то нечистой мистики. Этой скульптуре, вероятно, подойдет название «Кошмарный сон старообрядца» – старообрядцы всегда считали Петра предтечей антихриста.

Маркс и Энгельс называли Петра «истинно великим человеком», советская официальная история – «гением», а у Сталина в кабинете висел его портрет.

Прочитав «поистине умилительное мнение» о Петре прекраснодушного Ключевского, Иван Лукьянович даже патетически-молитвенно воззвал в своей книге: «Да углубит Господь Бог понимательные способности наших историков. И прошлых, и, в особенности, будущих!»[71].

У Ключевского столь же «умилительное мнение» и о главном виновнике «реформы», царе Алексее Михайловиче (см. его книгу «Добрые люди древней Руси»), а по проработкам историка И.С. Платонова – это сатрап исключительной жестокости и лицемерия. Этот «добрый» человек, безумный маньяк своей «реформы», зверски уморил боярыню Феодосию Морозову и ее сестру; он по горло в крови своих жертв, сторонников и хранителей древлего православия. Явно с подачи Ключевского, «специалиста по фальсификации», этот царь добр и у Солоневича. А «тишайший» – это всего лишь титул, как выяснил акад. А. Панченко.

Петра сделал Кокуй, пишет Солоневич.

«”Чин” московских дворцов с их истовостью и их временами тяжелым обрядом, с их традицией был заменен публичными домами Кокуя, где вокруг юного царя увивались всякие поставщики удовольствий. Кабак и публичный дом сделались воспитателями Петра… Откуда-то издалека Кремль угрожал дисциплиной, Кремль напоминал об “общественных сдержках”, и все поведение Петра по отношению к Кремлю очень напоминает гимназиста, только что покинувшего надоевшие стены и торжественно сжигающего свои учебники: накося – выкуси! Ненависть к Москве и ко всему тому, что с Москвой связано, проходит красной нитью сквозь всю эмоциональную историю Петра. Эту ненависть дал, конечно, Кокуй. И Кокуй же дал ответ на вопрос о дальнейших путях. Дальнейшие пути вели на Запад… Москву надо было послать ко всем чертям со всем тем, что в ней находилось: с традициями, с бородами, с банями, с Церковью, с Кремлем и с прочим. Историки – даже наиболее расположенные к Петру – недоумевают: зачем собственно понадобилось бить кнутом за бороду и русское платье (“это было бы смешно, если бы не было безобразно”, смущенно замечает Ключевский), зачем потребовалась борьба против бань? Никакого мало-мальски понятного политического смысла во всем этом безобразии найти,конечно, нельзя. Но все это можно понять, как чисто хулиганский протест против той моральной дисциплины, которою вовсе не хотел стеснять себя Петр, как протест против тех “общественных сдержек”, которым Петр противопоставил свою нравственную неустойчивость… Петр шел по пути полного морального нигилизма, и все его поведение по отношеню к Церкви, к Руси и к Москве было по самому глубокому существу своему таким же хулиганским протестом против общественного порядка, каким является и всякое хулиганство вообще. Проглядев мотив хулиганства, историки проглядели исходный пункт тех петровских безобразий, из-за которых народ окрестил преобоазователя антихристом»[72].

О психической ненормальности Петра известно из разных источников. «Петровская страсть к иноземщине, – пишет Солоневич, – носила, собственно, патологический характер».

Из описания П. Милюкова, как Петр строил Петербург.

«У Петра новая затея. Петербург должен походить на Амстердам: улицы надо заменить каналами. Для этого приказано перенести город на самое низкое место – на Васильевский остров».

«Но Васильевский остров, – пишет Солоневич, – заливался наводнениями; стали строить плотины – опять же по образцу амстердамских. Из плотин ничего не вышло, ибо при тогдашней технике это была работа на десятилетия. Стройку перенесли на правый берег Невы, на то место, которое и поныне называется Новой Голландией»[73].

Напомним, что зачатие Петра было связано с оккультными астрологическими манипуляциями[74].

Как пишет Солоневич, наши историки умалчивают об одной важнейшей функции петровских птенцов – о «непременном, обязательном участии в беспробудном пьянстве», начавшемся еще в Кокуе. Князь Куракин, к примеру, свидетельствует, что было «дебошество и пьянство такое великое, что невозможно и написать, что, по три дня запершись в дома, бывали так пьяны, что многим случалось от того и умирать».

Как было в начале царствования, так же было и в конце. За полгода до смерти Петра саксонский посланник Лефорт писал: «Не могу понять этого государства. Царь шестой день не выходит из комнаты и очень нездоров от кутежа, происходившего по случаю закладки церкви, которая была освящена тремя тысячами бутылок вина. Уже близко маскарады, и здесь ни о чем другом не говорят, как об удовольствиях, когда народ плачет. Не платят ни войску, ни флоту, ни кому бы то ни было»[75].

Начало крепостному рабству положил Петр, утверждает Солоневич, крепостное право на Московской Руси было совсем не тем, чем оно стало благодаря Петру.

«Московский мужик не был ничьей личной собственностью. Он не был рабом. Он находился примерно в таком же положении, как в конце прошлого века находился рядовой казак. Мужик в такой же степени был подчинен своему помещику, как казак своему атаману. Казак не мог бросить свой полк, не мог сойти со своей земли, атаман мог его выпороть (как и помещик крестьянина), но это был порядок военно-государственной субординации, а не порядок рабства. Начало рабству положил Петр»[76].

Или как пишет историк Е.Ф. Шмурло:

«По Уложению 1649 года крестьянин был лишен права сходить с земли, но во всем остальном он остался совершенно свободным. Закон признавал за ним право на собственность, право заниматься торговлей, заключать договоры, распоряжаться своим имуществом по завещанию».

«Самой кардинальной реформой Петра, – пишет Солоневич, – которую историки обходят старательным молчанием и о которой, правда, только мельком говорит советская “История СССР”, был его указ 1714 года, так называемый указ о единонаследии. О том, как безграмотно и бестолково и противоречиво был он средактирован, я уже приводил определение Ключевского. О том, что из “единонаследия” ничего не вышло, пишут все историки. Но обходится сторонкой тот вопрос, что благодаря этому указу “огромный фонд поместных земель окончательно сделался собственностью дворянства” (“История СССР”, с. 665).

Указ этот превращал государственные имения, которыми владели дворяне за свою службу, в их частную собственность, вместе с государственно-обязанными крестьянами.

«В результате область крепостного права значительно расширилась, и здесь совершился целый переворот только отрицательного сойства» (Ключевский)[77].

Дворянство, разумеется, было весьма признательно Петру и впоследствии именовало этот его указ «изящнейшим благодеянием».

Дворянство в эмиграции мстило «мужику» Солоневичу змеиным шипом: «гэпэушник он и гестаповец». И пронесся шип этот и до наших дней, и не поэтому ли нет крупных исследований наследия этого автора и нет о нем фильма?

И. Солоневич: «Реформы Петра означали, в частности, ликвидацию всей культуры русского духовенства и русского купечества. Религиозная мысль России, придавленная полупротестантским Синодом, застряла на протестантском богословии и на синодской канцелярщине, а купечество появилось на общественных подмостках только в качестве героев Островского, пока Ленин не добил его окончательно… По русской национальной культуре Петр и его наследники прошли Батыевым нашествием – от этого нашествия русская культура не оправилась еще и сейчас»[78].

Говоря о состоянии Церкви в петровское время Солоневич приводит свидетельство Л. Тихомирова, которое официальные историки также предпочитают замалчивать:

«За первое десятилетие после учреждения Синода большая часть русских епископов побывала в тюрьмах, была расстригаема, бита кнутом и прочее. В истории Константинопольской церкви после турецкого завоевания мы не находим ни одного периода такого разгрома епископов и такого бесцеремонного отношения к церковному имуществу» (т. 2, с. III).

Перенося столицу из Москвы в Петербург, Петр действовал по старому польскому плану. В курсе профессора Филиппова говорится: «Поляки в смутное время, видя плотность боярской и духовной среды, замыкавшейся около государя, считали необходимым для проведения своих планов вырвать царя из этой среды и перенести царскую резиденцию из Москвы куда-нибудь в другое место».

Итак польский план был реализован.

«Царь был вырван не только из “среды”, но, в сущности, из России: тогдашний Санкт-Питербург Россией, конечно, не был. План врагов России был реализован одним из ее сословий. Знало ли сословие о планах поляков? Или эта мысль пришла самостоятельно Петру? Или была внушена каким-то окружением? И почему никто против нее не протестовал? Почему после смерти Петра возвращение столицы в Москву так и не состоялось?

Ничего этого мы не знаем: “не учили”. Не знаем и того, кто позволил 15-летнему мальчишке Петру таскаться по кабакам и публичным домам Кокуя. Петра Второго споили просто и откровенно. Но не было ли вокруг и Петра Первого людей, которые вместо того, чтобы воспитывать его, предпочитали то ли активно толкать его в Кокуй, то ли пассивно смотреть, как он развлекается?»[79]



РАСКОЛ ОБЩЕСТВА НА БЕЛУЮ И ЧЕРНУЮ КОСТЬ



Раскол русского общества на белую кость и черную кость произошел именно в петровскую эпоху с захватом дворянством власти над страной.

«Сама идея захвата власти была взята с Запада. Недаром при Петре появляется совершенно новый для Руси термин: благородное шляхетство. И если на Западе “шляхта” была отделена от “быдла” целой коллекцией самых разнообразных культурно-бытовых “пропастей”, то такие же пропасти надо было вырыть между победителями и побежденными новой послепетровской России… Нужно было создать иной костюм, иные развлечения, иное миросозерцание и по мере возможности даже и иной язык… Вам нужен иной костюм, чтобы даже по внешности отгородиться от раба – вот вам голландский кафтан с чужого плеча. Вам нужны иные развлечения – вот вам ассамблеи. Вам нужно иное мировоззрение – вот вам Лейбниц, Пуфендорф, Шеллинг и Гегель. Вам нужен иной язык – вот вам, пожалуйста, раньше голландский, а потом французский. Вам нужно иное искуство – вот вам, пожалуйста, Растрелли вместо Рублева и Ватто вместо иконописи. (И, добавим, вместо русского знаменного распева Федора Христианина – польский партес Дилецкого, а затем Сарти, Галуппи и иже с ними. – Б.К.).

Я этим не хочу сказать, что Лейбниц, ассамблеи, французский язык, Растрелли и Ватто плохи сами по себе: Лейбниц, говорят, истинно великий философ, французский язык – очень богатый язык, и Растрелли, конечно. выдающийся зодчий. Но все дело в том, что ни Лейбниц, ни Растрелли, ни все прочие были для России совершенно не нужны, и что они были использованы только для стройки проволочных заграждений между “первенствующим сословием” и всеми теми, кто остался вне первенствующих рядов. Пресловутая “пропасть между народом и интеллигенцией” была вырыта именно на этом участке: мужик молился на иконы рублевских писем и считал Ватто барским баловством – и был, конечно, совершенно прав. Мужик верил и верит и в Бога, и в Россию, а не в Лейбница и Гегеля и тоже, конечно, совершенно прав. Сейчас это можно констатировать с абсолютной очевидностью: когда России пришлось плохо, то даже Сталин ухватился не за Гегеля и Маркса, а за Церковь, за Святую Русь, и даже за святого благоверного князя Алеександра Невского. Вот они и вывезли»[80].

ПОГРОМ ДРЕВНЕМОСКОВСКОЙ КУЛЬТУРЫ



По русской национальной культуре Петр прошел Батыевым нашествием, погромщиком номер один, за что и заслужил вечную признательность западников и русофобов.

И. Солоневич: «Потери русской культуры чудовищны. Подсчитать их мы не сможем никогда. В стройке национальной культуры наступил двухвековой застой. То, что было создано дворянством, оказалось в большинстве случаев народу и ненужным и чуждым. Но как при всех революциях в мире, мы видим то, что осталось, то, что все-таки выросло и не видим того, что погибло. Мы видим Ломоносовых, которым удалось проскочить, видим Шевченко или Кольцова, которые проскочили изуродованными, и мы не видим и не можем видеть тех, кто так и не смог проскочить. Мы видим растреллиевские дворцы, но тот руский стиль зодчества, который в Московской Руси дал такие поразительные образцы, заглох и до сего времени. Заглохла русская иконопись»[81]. Заглох знаменный распев, великое музыкальное искусство дониконовской Руси, не уступающее по уровню рублевской иконописи.

Известно, что борьбу с русским стилем зодчества начал патриарх-еретик Никон (в историческом реестре еретиков и ранее встречались патриархи), он же зачинатель борьбы с русской иконописью. Одна из первых его жертв на этом поприще – главный собор русского шатрового стиля Соловецкого монастыря. Как расцвела эта деятельность пышным цветом в будущем, талантливо показал Лесков на примере варварской и кощунственной борьбы с рублевской иконописью в «Запечатленном ангеле». Этот же злой вождь вместе с царем Алексеем – зачинатели борьбы с русским церковным музыкальным стилем, знаменным распевом, что приведет церковное певческое искусство уже в наши дни к примитивно низкому, расцерковленно-подражательному, профанирующему стилю.

Таким образом, мы опять возвращаемся все к тому же роковому рубежу, «с которого начиналась гибель России», к никоно-алексеевской «реформе».

И. Солоневич: «Заглох русский бытовой роман – даже русский язык стал глохнуть, ибо тот образованный слой, который должен был создавать русскую литературную речь, лет полтораста не только говорил, но и думал по-французски. Заглохло великолепное ремесло Московской Руси, заглохла даже и петровская промышленность с тем, чтобы двести лет спустя появиться вновь и вновь – на базе ликвидации мужика, как класса, на базе превращения его в раба… Боюсь, что сталинская крепостная промышленность удержится еще меньше, чем крепостная петровская»[82].

Как показала история, у ленинско-сталинской эпохи век был совсем коротким – каких-то 70 лет.

Бесславный крах советского коммунизма, который мы наблюдали воочию в конце 80-х, неоднократно предрекал также И. Ильин:

«В XX веке тоталитарное государство впервые пытается намеренно обезбожить правосознание подмятого им народа. Это есть политический эксперимент в чистом виде. Мы предсказываем ему жалкий исторический провал… Всей этой деморализованной и деморализующей государственности мы предсказываем жалкое и позорное крушение: кто взращивает злого раба, тот будет злобно низвергнут этим рабом и сам погибнет от насаждаемого им рабства и зла. И Рим, и Византия явили тому достаточно примеров»[83].

[kutuzov-bp.ru]