Дмитрий Быков // "openspace.ru", 11 сентября 2012 года


МАКС И МОРИЦ

О протестутах и коллективном Булгарине

Одна из трагедий русской политики состоит в том, что ею занимаются преимущественно литераторы или политологи, потому что всем остальным есть что терять. Условий для формирования «политического класса» в стране нет и не предвидится, бизнес знает свое место, парламент существует для... запнулся. Для чего же существует этот парламент?..

Есть вещи, существование которых решительно нечем обосновать. Но к политике они уж точно не имеют отношения. В результате литература, традиционно заменяющая у нас философию, богословие, социологию и домашнюю аптечку, отдувается еще и за общественную жизнь, а это очень плачевно, потому что литературные нравы резко отличаются от политических. В литературе нормально и правильно быть одному — в политике надо уметь договариваться. Литератор должен — или, по крайней мере, часто хочет — возражать против общего мнения, бродить против течения, épater le bourgeois и т. д., тогда как в политике надо уметь нравиться этому самому bourgeois, учитывать интересы большинства и вообще вести себя расчетливо.

Но что поделать, если, кроме литераторов и журналистов, в буквальном смысле никого нет? Что делать, если именно литераторы — единственные люди, которым совесть нужна постоянно и ежедневно, потому что без нее не очень-то напишешь что-нибудь? Невозможно заставить людей вести себя прилично — тут нужен серьезный внутренний стимул: либо религиозность (настоящая, а не — густо вычеркнуто), либо воспитание, либо прагматика. Прагматика хорошего литератора, вне зависимости от избранного им жанра, состоит в том, чтобы беречь свой главный инструмент, а именно творческую способность; эта способность напрямую зависит от самоуважения (Мандельштам напрямую отождествлял ее с сознанием своей правоты). Грешить бесстыдно, беспробудно, бухать там и всякое — очень можно, равнодушие же и благодушие воспрещаются.

Вот почему политика — которая и есть концентрированное выражение общественной нравственности, кто бы и как бы ее ни воспринимал, — становится уделом литераторов (кинематографистов, живописцев) и останется им надолго: в России практически нет больше людей, для которых совесть была бы прямой производственной необходимостью.

Но тут возникает забавный новый тренд, с которым столкнулось сегодня общество, — феномен чисто литературного, эстетического отношения к политическому протесту. Должен заметить, что этот протест в самом деле эстетической критики не выдерживает, как не выдерживает ее вообще ничто, кроме искусства; в том-то и тема моей нынешней колонки, и серьезная российская драма — что политике придается несвойственное ей эстетическое измерение. Если посмотреть на Болотную площадь, да и вообще на любое массовое шествие, с позиций сноба-одиночки, больше всего озабоченного личной безупречностью, — то его позиция ничем не будет отличаться от точки зрения потребителя попкорна, который запасся им на всю оставшуюся жизнь и с трусливым ликованием неучастника взирает на российский всех-со-всеми мегасрач. Рукопожатность и неполживость глупы, смешны и до тошноты самодовольны.

Разумеется, лоялистская публика еще бездарнее и грубее, у нее все плохо с моралью и вовсе никуда с эстетикой — но художнику же присущ нонконформизм, и часто во имя этого самого нонконформизма — то есть нежелания ходить в общей стае — он может оказаться в такой толпе, что Господь не приведи. Тут и у Пушкина, случалось, вырывались ура-патриотические ноты, все из того же нонконформизма: многие безопасно фрондируют, а я попробую быть искренним патриотом и напишу «Бородинскую годовщину». Конечно, права Ахматова: дневниковое шипение Вяземского по поводу этих стихов тем и противно, что безопасно. А все-таки стихи эти из слабейших у Пушкина, и доказывают они нехитрую истину: нонконформизм может завести художника в такое болото, откуда любая Болотная покажется твердой почвой.

Я не стану, например, осуждать Юнну Мориц за недавнее интервью «Российской газете» — кто я такой, чтобы осуждать Юнну Мориц? Несколько десятков ее стихотворений останутся в сокровищнице русской поэзии при самом строгом отборе. Я понимаю, что ее позиция во многом обусловлена ненавистью к жирующей премиальной тусовке (Мориц никак не обделена премиями — тут и «Триумф», и прошлогодняя премия правительства России, но ненависть ее к другим награжденным понять можно. Что вообще отвратительней премируемого литератора? Икру жрут…) Понимаю и то, что либеральная Россия бывала отвратительнее авторитарной. Но, убей, не пойму, про кого она пишет сегодня:

А тесто протеста месится,
Пока эта власть не повесится,
Не застрелится, не отравится, —
Что из этого ей понравится?..
Протестуция — вот красавица
В свете солнца и в свете месяца!
Протестуты и протестутки —
Демократии незабудки.

Это про зимние и весенние протесты сказано? Про закатанных в каталажку ни в чем не повинных, иногда и вовсе не ходивших на демонстрацию участников протестного движения? Воля ваша, вы можете никуда не ходить и ничего опасного не говорить, и принимать любые награды из любых рук — но зачем же улюлюкать вслед людям, которые все же рискуют? Я понимаю, что категорически нельзя простить русскому либерализму всего, что вынесла отечественная культурная элита в девяностые годы, — ужас, по десять лет книгу издать не могли! — но не запоздали ли эдак на десятилетие грозные слова:

Диктатура либералов, тирания либералов,
Озверели комиссары либеральных идеалов, —
Что-то в зверстве либералов есть от беломор-каналов,
Что-то в зверстве либералов есть от пыточных подвалов.

Да, все ясно, кто спорит: Юнна Мориц множество раз повторила, что не желает встраиваться ни в какие ряды; никто и не гонит, кажется. Но зачем — в надежде убежать от этих рядов — встраиваться в такое и солидаризироваться с таким, что вовсе уж не лезет ни в какие ворота: русская поэзия много всякого делала, по доброй воле и под кнутом, но как-то она никогда не присоединялась к травлям, не добивала того, кто и так в тюрьме! Потом, правда, Мориц высказалась (в интервью), что надо бы отпустить Pussy Riot, — но к духовному терроризму их уже отнесла:

На труп мочиться, гадить в храм,
При том испытывая чувство,
Что это — никакой не срам,
А грандиозное искусство
Свободомыслящей войны,
Свободомыслящих баталий,
Искусство прущей новизны
Из гениальных гениталий…

Игорь Вирабов спрашивает Юнну Мориц, отчего она не наймет продюсера: ее политические стихи и поэма «Звезда сербости» вошли бы в народное сознание и принесли бы ей прибыль. Юнна Мориц негодует:

«Коммерческий успех Быкова и Ефремова — мероприятие для "Жиртреста", тут без продюсера, спонсора и спецэффектов никак нельзя. Таким путем ходят в "Жиртрест", это такой жанр — ожирение. Моя поэма "Звезда сербости" написана бесплатно, за так, за любовь к русской литературе, которая все еще способна на такой поэтский поступок. Могла ли я извлечь из этой поэмы какую-то выгоду? Такая чудовищная идея несовместима с моей природой. Кстати, Быков под видом "диспута" примчался в интернет и много дней подряд обзывал эту поэму "антиамериканской" (такой вот был у него на меня пламенный донос "прогрессивной общественности"!). А его единоверцы дружно объявили меня "выжившей из ума, больной на голову", ссылаясь на мой почтенный возраст (у них там такая "культурная, креативная среда!"), особенно "образованные" из этой среды объявили меня "ужасным, кошмарным, бездарным" поэтом, который все еще жив, к их глубокому сожалению».

Ну Юнна Петровна, что за дела-то! Мне ли забыть, как вы меня защищали, когда я за несколько матерных слов в газете был арестован? Я о вас за всю жизнь слова худого не сказал. Не проамериканской же называть поэму «Звезда сербости», и какой в этом донос? Бомбардировщики ГОВНАТО, что ли, прилетят вам мстить? (Кстати, и «сербость», в которой слышится сербающая серость, и ГОВНАТО — сомнительные неологизмы: язык не проведешь. Плохая поэма, с кем не бывает.) Видит Бог, не этот личный выпад заставил меня отвечать — интервью вообще полно перлов. Особая радость, конечно, — упрек в доносе посреди интервью «РГ», по соседству с такими высказываниями в адрес оппозиции, для которых и слово «донос» чересчур комплиментарно: «Кощунство в Храме? Это — террор в упаковке "ненасильственных действий", но для меня очевидно, что это — насилие. Так терроризируют в историческом быту не только отдельных людей, но и целые страны, порой доводя до самоубийства. Как относиться к этому? Без ужаса и страха. Создать движение Сопротивления психологическому террору». «Колонизация российского сознания начинается с нечеловеческой ненависти к нашей истории, культуре, литературе, искусству, к российскому человечеству, к русскому языку. Многие "продвинутые и креативные" уверены, что, угробив "такие мелочи", они войдут в золотой миллиард, их примет в свои объятья Европа, Америка, далее везде». Простите за обширную выписку, но вкусно же.

Мне возразят, что можно бы оставить Мориц в покое, сделала она в русской литературе многое, жизнь у нее была достойная и честная, а сейчас — ну что сейчас… Но такая снисходительность, по-моему, еще более оскорбительна. Я глубоко убежден, что мотивы появления всех этих стихов и высказываний — самые благородные: глубокая ненависть к международной финансовой олигархии (тьфу, что за ужасные слова!), демократичная любовь к нищим и обездоленным, нежелание видеть бессмысленный и беспощадный… Но получается-то в итоге, что, по логике самого что ни на есть нонконформизма, человек на глазах впадает в самое вульгарное охранительство, самообольщение, прямую клевету — и все это с такой серьезностью, от какой прежнюю Мориц, боюсь, мутило бы.

Когда на твоих глазах насилуют ребенка, нелепо спрашивать, моветонно ли ты будешь выглядеть, если побежишь его спасать. Еще страннее выспрашивать соседа, тоже бегущего спасать, — каких он взглядов и что делал в девяностые годы. Мне совершенно неважно, кто и что делал в девяностые, если сегодня этот человек нашел в себе силы выступить против всеобщего растлительства, рискуя при этом всем нажитым — праведно или неправедно. С точки зрения хорошего вкуса и официального патриотизма, основанного на ксенофобской доктрине осажденной крепости, все, что пишет сегодня Юнна Мориц, безусловно верно и логично; проблема в том, что хороший вкус и охранительный патриотизм — вовсе не исключающие друг друга! — бывают постыдны, как всякое выступление на стороне силы. И оказаться на стороне силы — хуже самого дурного вкуса, этого греха за мной не было ни в девяностые, ни сейчас. Недостойны серьезного разговора проплаченные лоялисты и кремлевские пропагандоны, сами себя так именующие; омерзительны державные идеологи, спивающиеся по ночам вследствие угрызений рудиментарной совести, но об этом говорить скучно ввиду мизерности объекта. А о Юнне Мориц, на мой взгляд, нужно, потому что в ее лице компрометирует себя русская поэзия. В таких случаях уместно многое: и полемика, и отпор, и сострадание — все лучше, чем переглядки и лицемерное молчание: «Ну вы же все понимаете, она…» А что она? Она поэт, заслуживающий разговора по гамбургскому счету, поэт, который при всем своем вдохновенном и несколько самоиндуцированном безумии отлично знает, что и когда делает.

Другой случай такой же глубоко логичной эволюции — Максим Кантор, выражающийся нынче вот как: «Вы сами привели фашистов. Не кто иной, как вы: это птенцы гнезда Резуна уравняли Гитлера и Сталина, это журналистка Латынина уверяла, что Сталин затеял Мировую войну, это журналист Минкин писал, что лучше бы нас завоевал Гитлер, это поэт Быков назвал народ "чернью", это недоросли-концептуалисты высмеивали Вторую Мировую войну, это авангардист рубил иконы топором — с одобрения культурной публики, это болваны-кураторы устраивали шоу "Осторожно, религия", это компрадорская мразь выдумала безумный термин "красно-коричневые" — чтобы уравнять коммунизм и фашизм».

Ну Макс, ну блин, ну что такое?! Компрадорская мразь выдумала красно-коричневых, а компрадорскую мразь кто выдумал? Кантор вполне прав, видя корни фашизма в нравственном релятивизме, — но ведь ненависть его к нынешним протестным деятелям той же природы, что у Юнны Мориц. Он не может простить либералам временного и — кто бы спорил — неблаговонного торжества. Под этим благородным предлогом он и меня записывает в фашисты, хотя мало кто истратил столько нервов и чернил на борьбу с отождествлением фашизма и коммунизма, — за это я огреб достаточно, но Кантор в праведном запале уже не различает своих и чужих. И тщетно стал бы я объяснять ему, что поэт Быков сроду не называл народ чернью, — он называл так новый класс, который непомерно расплодился в безвременье и фактически вытеснил народ, подменил его собою, как гангренозная ткань — здоровую. Подмена вышла великолепная: в русском — и европейском, надо полагать, — фашизме виноваты будут не гэбэшники, узурпировавшие власть и заигрывавшие с нацизмом, а Минкин, Латынина, Быков, Резун и кураторы выставки «Осторожно, религия». То есть те самые, кто пытался остановить сползание к этому фашизму и перерождение серых в черных.

Кантор пишет это, надо полагать, не вследствие мании величия, а потому, что выйти на площадь в рядах демонстрантов ему самолюбие не позволяет, а смотреть на них со стороны вроде как завидно. Очень уж легко им дается белоснежность. (И то сказать: не стану же я рассказывать, как на меня доносили и откуда увольняли? Пусть и дальше думают, как нам легко и приятно позировать на трибунах.) Кантор мне друг, в отличие от Юнны Мориц, с которой я виделся раза три; понимаю, что его мотивы опять-таки глубоки, искренни и по-своему трогательны. Но неужели банальное неприятие постмодерна и ненависть все к той же тусовке способна заставить талантливого и честного человека записаться в апологеты дона Рэбы? Поистине, артистический темперамент — страшная сила. Впрочем, у Германа в «Истории арканарской резни» все предсказано. Там одного книжника ведут топить в дерьме, а другой забегает вперед и кричит осужденному: «Помнишь, ты говорил, что мои книги — это помет птицы ка?!».

Все происходящее нормально с точки зрения артистических и богемных нравов, с точки зрения беспрерывных и неизменно увлекательных разборок художественных группировок между собою. Но сегодня игры кончились, сегодня руками изнеженных и нервных богемных персонажей делается политика — потому что других нет; именно поэтому никто ни с кем не может договориться и гипотетический Координационный совет все больше напоминает Союз писателей перестроечных времен. А других оппозиционеров и социальных мыслителей у нас нет: одним никакая политика уже не нужна, потому что у них все есть, а другим страшно. В результате отечественная культура снова делится на «сотню прапорщиков» — и коллективного Булгарина, подавшегося на эту охранительную роль из самых высоких, эстетичных и демократичных соображений.

По-моему, они неправы. По-моему, им еще не поздно это понять. Было бы поздно — не стоило бы и писать все это.