[pda.novayagazeta.ru]

Мальчики Белоруссии

Это поколение уже не позволит решать за них, куда им ходить и что им подписывать. Перечисляя все взыскания, вплоть до уголовного, они называют действия властей забавными, столько в них глупостей
18.11.2011


I
Не было никакого неба

Никита ЛИХОВИД. Двадцать один год. Родился в Минске. Учился в Институте управления. Участник событий 19 декабря. Приговорен к 3,5 годам заключения. Провел в штрафном изоляторе 82 дня. Похудел на 18 килограммов.

Его воспитывала мама. Все время нашей беседы Елена не отрывала глаз от сына. Временами в них появлялись слезы. Она их не замечала. Слезы высыхали сами собой. А потом лились снова.

Никита — трудный собеседник. Он сразу и безоговорочно сказал, что никакой он не активист. Политикой не занимался. Но это не значит, что у него нет принципов. Они есть. Он ими дорожит. После отсидки дорожит тем более.

Предельно честен и ни на кого не похож. Ни по типу поведения, ни по реакции на то, что с ним произошло. Когда его поведение на зоне называют геройским, он презрительно отмахивается. После получаса разговора стало ясно, что это не просто другое поколение. Это другой замес породы. Новые белорусские мальчики. Они знают, что делают. Чего хотят. Во имя чего подвергают себя опасности. Именно отсюда тип уникального бесстрашия, в котором нет места экстремизму, насилию. Нет места предательству и конформизму. Если это называется оппозицией, то прежде всего поражает чистота форм. Бескорыстие этого движения, отсутствие привходящих корыстных мотивов есть лучшее свидетельство правоты поколения двадцатилетних.

И вот я, старая учительница, повидавшая за полвека работы с детьми много чего, спрашиваю Никиту, на что он мог надеяться при дерзком непослушании лагерным властям. Неужели не понимал, что с ним можно сделать все, что угодно? Стоят ли его принципы человеческой жизни?

— На этих принципах держится мир, — говорит Никита.

С этой минуты мне стало понятно, почему слова о любви к родине, человеку, слова о чести и долге, которые будут иметь место, в устах этих мальчиков утратили пафосную трескучесть и предстают в своем первоначале, как были задуманы первыми, кто положил жизнь за эти слова. Это основа подлинно человеческого бытия, где вопрос, поступать по-человечески или нет, не стоит никогда.

Я не раз обращалась к Елене с вопросом: как появляются такие мальчики?

Мама молчит и с нескрываемой тревогой смотрит на Никиту.

Так все-таки, за что почти три месяца в штрафном изоляторе?

— За неподчинение законам лагеря: зарядку не делал, в промзону не ходил. Я сказал им сразу: меня посадили незаконно, следовательно, ваши законы ко мне отношения не имеют. На работу к вам я не нанимался.


***

Начальников разного рода он предупредил: «Я не прогнусь, хоть в подвал сажайте. Внутренних убеждений не меняю. Как говорится, «не переобуваюсь на полдороге».

— А если бы срок добавили?

— Больше жизни срока не дадут.

Когда Никита вошел в зону, не согласных с порядками было шесть человек. Из полутора тысяч заключенных. Когда выходил — их было трое. Остальные, как овцы. Никита понял, что тюрьма и зона — сколок общества.

Его не раз вызывали на беседу. Он говорил, что думал. Иначе говорить не умеет.

— Ну как, парень, разработал политическую программу? — спрашивали его не то из любопытства, не то с издевкой.

— Нет. Не успел, — отвечал Никита.

— Ну, а что надо изменить в первую очередь в стране?

— Суды. Нужна судебная реформа.

И тут Никита спрашивает начальника лагеря, неужели он не видит, какой отстой у него в кадрах?

Он сказал начальнику лагеря, про клинического дурака, которого нельзя обойти, поскольку через карантин проходят все, а он — карантинный начальник. Если лагерь имеет функцию исправления, то как может этим заниматься человек, не имеющий простейших навыков человеческого общения?

— Так вот, — говорит Никита, — этот дурак, это чудо из чудес за период моей отсидки получил звание майора. Я ему советовал провериться, ведь есть разные степени дебильности.

— А были приличные офицеры?

— Были. Конечно, были. Но погоды они не делали. Система таких выплевывает сразу.

— Ну, а небо сквозь тюремную решетку было? — спрашиваю Никиту.

— Не было никакого неба… С двух сторон нефтеперерабатывающие заводы. Небо в дымных потьмах. И все.

Зона с ее порядками довершила противостояние режиму.

Никита подходит к окну.

— Вот видите, идет человек. Он может показаться подозрительным. Более того, его могут арестовать за неоконченное действие. Что это такое? Вы не завершили свое действие, а силовик знает, чем вы его завершите. Вот такая догадливость у властей.

Он знал зэка, сидящего за убийство, а потерпевший — жив.

Спрашиваю, почему обычное задержание осуществляется людьми в масках? Если это законно, при чем тут маски?

— Чтобы скрыть свое преступление и чтобы никто не запомнил этих лиц. Вы знаете, что такое резерв ОМОНа? Когда они входят в лагерь, два-три трупа гарантированы. Умрешь, так умрешь.

Про избиения и пытки лучше не спрашивать Никиту.

— Как вы их разделяете? Пытки — это растяжки с битьем по ногам? А просто избиение — это что? Так вот, за десять месяцев полстраны подверглось избиениям.

Сопротивление режиму — вот что может спасти Белоруссию.

Когда он слышит причитания: «Батька стоит на страже суверенитета» — отзывается сразу.

— Это все из той же оперы: «лишь бы не было войны», «пойдем в землянки, но родину не отдадим». Я посмотрю, как они заговорят, когда дети начнут кричать: «Мама, я есть хочу!» И тогда они будут твердить: «Не продадим тракторный завод, потому что мы такие гордые»? Когда я в сентябре уходил из зоны, вертухаи жаловались: «Все подорожало. Ах как подорожало!» А министр экономики на все вопросы имеет один ответ: «Живете не по средствам». Белорусская зона — тот же ГУЛАГ, может, пайка получше, — говорит Никита.

Про пайку Никита мало что может сказать, поскольку основное время прошло в ШИЗО.

— Где брал силы для сопротивления?

— В Уручье. Это такой микрорайон. Там родился и прожил всю жизнь. Если бы все знали, где та розетка, от которой заряжаются силой, люди бы не сламывались. Они ломаются. Впрочем, власти нашли бы эту розетку и забетонировали.

— Лагерь дал положительный опыт?

— Да. Это встреча с людьми. Разными. Я там встретил таких, кто не готов бегать на задних лапах перед администрацией и не будет получать поощрения, чтобы скорее освободиться. Я был младшим среди них. Мне было двадцать. Эти люди живут по внутренним убеждениям. Идут прямой дорогой, без всяких там…

На зоне он понял, что не все биологические образования с руками, ногами, головой являются людьми. Понимал, что надо быть начеку. В тонусе. Постоянно. Некоторые из-за этого сходят с ума.

Он вспомнил старика. Ему было 75 лет. Глухой. Себя обслуживать не может. У него нашли два патрона времен гражданской войны. Он сам не знал, что они у него есть.

— Хотел бы я посмотреть в глаза тому, кто его арестовывал…

А как вам это? Бабка нанимает мужика на работу. В расчет входит бутылка и еда. Мужик нарубил дров. Сидит. Выпивает, закусывает, как договорились. Видит, паляница висит. Отрезал кусочек. Бабка написала заявление участковому. Паляница не входила в расчет. Мужик к бабке — договариваться. Она его посылает. Через две недели на мужика надевают наручники.

***

— Скажи честно, страх был?

— Не было страха.

— У них много возможностей застращать.

— Ко мне приходил целый подполковник. По жизни он человек несчастный. Готов бегать голым по площади, лишь бы звездочку получить. За это готов человека упаковать пожизненно. Пытался меня убедить, что я преступник и должен сидеть в тюрьме. Предлагал писать заявление на помилование. Я ему сказал: «Вы сами будете писать, когда придет время».

Он знает: сыск принял характер тотальный.

— Вот нас четверо. Вполне возможно, что мы разрабатываем какой-нибудь коварный план. Чтобы нас арестовать, доказательств не надо.

— Как будешь жить дальше? — спрашиваю.

— Я определился, — говорит Никита.


II
Время думать…

Он окончил профессионально-технический лицей №4 по специальности «парикмахер». Хорошо помнит, как все начиналось. Однажды в лицее было велено задержать учащихся на два часа. Куртку взять не давали. Он все-таки ушел. Что это был за митинг, не помнит. Он успел увидеть, как жестоко избивали участников, как волокли в автозак. В ту пору ему было шестнадцать лет.

«Начал думать» — ключевая фраза Павла ВИНОГРАДОВА.

В 2007-м стоял в пикете в связи с отменой льгот. Схватил свои первые пять суток.

За участие в митинге предпринимателей получил два года ограничения свободы вне исправительного учреждения.

«Говори правду» — такое объединение оказалось по душе.

«Папка на Павла Виноградова росла с каждым годом», — Павел комментирует свои гражданские деяния. Так власть сама истово растит непокорных.

Главная его боль — уничтожение малого и среднего бизнеса.

Перечисляя все административные и прочие взыскания, вплоть до уголовного, Павел называет действия властей забавными, столько в них глупостей.

«Власти меня унизить трудно» — еще одна ключевая мысль.

За полгода до выборов он определился — отдал предпочтение кандидату в президенты Некляеву.

День 19 декабря помнит поминутно. Они собрались у офиса «Говори правду» в 19.00.

19.40 — начали движение к площади.

19.45 — лавина гаишников. Мощная съемочная аппаратура, фиксирующая толпу на площади.

Со всех сторон в масках, без опознавательных знаков движутся люди. Стеной.

А потом — лучшие бойцы государства белорусского идут на народ.

…Ну не набрал президент 50% голосов. Не набрал. Когда объявили предварительные итоги, стало ясно — победу украли.

Чего требовали люди? Нормальных честных выборов. Больше ничего! Ну, а потом? Вся эта провокация. Оглушительный звон стекла искореженных дверей.

И вдруг как будто ни с того ни с сего он резко меняет интонацию. И с невероятной горечью спрашивает: «Кто вернет детям отцов?»

Говорит о тех, кто пропал в безвестности. Называет фамилии.

С площади ему удалось уйти.

В ночь с 4 на 5 января 2011 года за ним пришли.

Они знали про Павла все: мать в разводе с отцом. Живет в Италии. Отец — в Березине. Стук в дверь. Открыл. Они — без масок. Удивлены, что Павел дома. Думали, уехал в Италию. А он написал письмо: «Мама, я не могу покинуть родину в трудные времена».

— Я был слишком зол, чтобы уехать, — сказал Павел.

Чего только ему не приписали — оскорбление президента, символов государственной власти, организацию беспорядков.

— Как можно оскорбить президента, чьи речи — это мастер-класс очередного разноса на колхозной планерке?

Сотрудники КГБ не раз предлагали снять на видео его разоблачение лидеров оппозиции, взамен — облегчение участи. Дивная формулировка Иудина греха.

Страха тем не менее не было.

— Я понял, что в тюрьме и на зоне можно жить.

Боже ты мой! В этом году я спросила старейшего сидельца Владимира Муравьева о главном открытии ГУЛАГа.

— Жить, оказывается, можно и там, — только и сказал, горько усмехнувшись.

Павел пришелся бы этому сидельцу в правнуки.

Мир не меняется? Или ГУЛАГ продолжается?

Он понял сразу — способов психологически сломить зэка достаточно: посадить с «петухами», загнать в «пресс-хату», давление на родных.

«Не ведись! — заклинал он себя. — Все выдержу. Буду сидеть десятки лет, но выдержу».

Он знал и другое — за что можно получить свободу. Сво-бо-ду!

Если знал, было ли искушение воспользоваться предложенным способом?

Он сказал честно: «Было! Тридцать секунд. И ни секундой больше! Важно вовремя сказать им и себе: «Нет!».

— Я знал, что сидеть вечно не буду. Сколько бы ни сидел, выйду.

Итак, восемь месяцев и десять дней. Четыре месяца — лагерь. Остальное — тюрьма.

Он схлопотал четыре года. На зоне встретил тех, за чью свободу боролся на воле, — предпринимателей. Сидят ни за что! Небедный строитель не хотел делиться с силовиками своими доходами — потерял все. И сел. Не на один год. Там он узнал, как рушатся семьи, разделенные колючей проволокой. Как происходит то, что Шаламов называет утратой чувств. Вот так просто: чувство уходит, исчезает. Появляются те, о которых не подозревал.

Павел быстро осознал свою неопытность в делах, где правили законы зоны. Они, конечно, были мягче, чем в СИЗО, но тем не менее… Понял, как надо быть аккуратным в словах (так и сказал).

Как бы точен ни был диагноз Шаламова — «лагерь мироподобен», сшибка масштабов может быть катастрофичной. На зоне ничего не бывает «просто так». Все имеет свои последствия. «Добавьте, — говорит Павел, — что это мужское замкнутое пространство, где развести человека ничего не стоит. Привычные слова вдруг обретают двусмысленность, которая тебе дорого обойдется». Он впервые узнал, что такое кровожадность как свойство человеческой природы.

Свой лагерный опыт называет концентрированным: таков вес каждого дня несвободы.

Он научился почти с ходу определять подсадных уток. Из двадцати четырех, сидящих в камере, стукач был не один. Сложнее было догадаться на зоне, кто твой противник.

— Была возможность устроиться по специальности? — спрашиваю.

— О! Это хлебное место — парикмахер. Но облагораживать физиономии вертухаев не хотел.

И все-таки он не раз в беседе возвращался к избирательной кампании. Это Паша Виноградов был первым, кто остался на ночь в круглосуточном пикете возле ГУМа. Собирал подписи. Верил, что на этот раз все будет по-честному.

Однажды Павел сказал: «Дело не в нем, а в нас. Мы позволяем с собою так обращаться».

Было ясно, что процесс обдумывания всего, что было, еще не окончен.

«Свободу передвижения отнять можно, внутреннюю свободу — никогда».

«Если я сижу здесь, в тюрьме, это сигнал — с Лукашенко не все в порядке».

«Лагерь — это тоже политическая работа»…

Записать бы все его максимы.



***

— Завтра едешь на этап, — сказали Павлу.

Задача лагерных властей: зэк не должен знать, куда едет. Неизвестность порождает дезориентацию заключенного. Это самая слабая позиция, в которую попадает зэк.

Он выкупил свою робу за 138 тысяч белорусских дензнаков, взял ботинки, две кепки.

Прощай, мир, где горячая вода раз в неделю, одна пара ботинок на год и бесконечная сечка на обед.

Прощай, мир, где начальник может тебе сказать: «…не попадайся на глаза. Ты мне не нравишься, могу и в морду дать!».

Как странно, что злость исчезла. Все чаще ему было жаль этих недочеловеков.

…Он счастлив в друзьях. Счастлив в любви к замечательной Светлане, которая была моим связным.

Благодарен матери и отцу за поддержку. Не уедет он в Италию, как бы ни зазывала его мать.

Не уедет из Белоруссии и отец Павла: «Я бы присоединился к молодым, но кто-то должен потом передачи носить». Про Павла говорят: контактный, неконфликтный. С ним легко и просто.

Мне тоже было «легко».

Когда наш разговор подошел к концу, стало ясно, что чего-то главного он так и не сказал. Он уловил мою догадку и тут же заметил:

— Не скажу…

На том и расстались.

Нет! Расстались не на этом, а на сгущенном молоке, непозволительной лагерной роскоши.

— Послушай! — взываю я к Павлу. — Это настоящая поэма о сгущенном молоке: «Огромная, синяя, как ночное небо, банка была пробита в тысяче мест, и молоко просачивалось и текло широкой струей Млечного пути. И легко доставал я руками до неба и ел густое сладкое звездное молоко». Шаламов! Великий колымский сиделец.

Да! Да! Все это правда — в тюрьме невыносимо хочется видеть небо и по-детски дотронуться до него рукой.

Небо — это пространство, где твоя личная, конечная судьба обретает силу вселенского смысла. Пить сгущенку в лагере — это двигаться навстречу Млечному пути.


Окончание следует