[www.openspace.ru]

10 декабря ДМИТРИЙ БЫКОВ

Кое-что о Барвихе


В современной России невозможно быть правым — не в смысле политической ориентации, а в смысле элементарной моральной правоты; именно поэтому здесь немыслимы духовные ориентиры.

Еще примерно год назад я попробовал набросать портрет потенциального кумира масс — в «Новой газете», сразу после протестов, — и получился у меня пугающий вывод: новый лидер не должен обладать сущностными чертами вообще, только почаще хамить, чтобы создавать иллюзию силы. Уже к лету стало вполне понятно: сегодня прав будет тот, кто не хочет делать ничего и с равной интенсивностью поплевывает на всех, кого эта программа не устраивает. Морально прав и эстетически безупречен тот, кто раздает оценки с дивана: выходить на площадь — пошлость, служить власти — подлость, легально сотрудничать с властью ради спасения того немногого, что еще можно спасти, — продажность. Те, кто договариваются с властями о разрешении на митинги, идут на поводу у подлецов. Те, кто выводят людей на несанкционированные митинги, рискуют чужими жизнями. Те, кто стоят в одиночных пикетах, сливают протест и разменивают его на мелочи. Те, кто зовут на массовые акции, надувают сдувшийся шарик. Все ненавидят всех, и это нормальная ситуация для реакции: в 1907-1914 годах Россия все это ела большой ложкой, и количество самоубийств в это время было одной из любимых газетных и литературных тем. Но тогда не было интернета. Иначе, прочитав соответствующие отзывы, покончили бы с собой и те, кто писал о самоубийцах.

Склока возникает сегодня вокруг любого, кто высунулся, потому что именно эта высунутость, возвышение над пейзажем и есть главная вина в реакционные годы. Богатый виноват тем, что богат, бедный — тем, что беден, любой говорящий вызывает дружный вопль несогласия, а молчащий — упреки в конформизме. Это один из главных парадоксов реакции: именно тогда, когда единение нужнее всего, оно оказывается недосягаемым. Поражения, исторические паузы, отливы и прочие депрессивные времена способствуют пробуждению страха и доносительства, а это почти неизбежно ведет к раздраю: декабристы в 1826 году тоже не просто так доносили друг на друга, рассказывая следствию все, о чем оно и не спрашивало. Во времена реакции, как мы помним по ленинской, горьковской, плехановской биографиям, начинаются позорнейшие выяснения отношений, от которых никому никакого толку. В этом смысле расследование и реакция на него канонически наглядны.

Мне кажется, в этой ситуации Сергей Пархоменко совершенно прав и ведет себя очень хорошо. Я в разное время писал и говорил про него много резких слов и ни от чего не отказываюсь, но сейчас он выглядит много лучше, что есть, то есть, особенно на фоне воплей «У нас украли протест!». Протест не штаны, его не украдешь.

КС вообще неизбежно станет — и уже является — мишенью для выпадов с двух сторон: власти он ненавистен, поскольку концентрирует в себе весь костяк протеста, а избиратели обречены требовать от него больше, чем он может сделать. Разумеется, как всякому выборному органу оппозиции, ему будет регулярно прилетать за недостаток решимости — в этом смысле наиболее нагляден Эдуард Лимонов, — но отвечать Эдуарду Лимонову неприлично. Все мы статисты в трагедии его жизни, со всеми друзьями, сторонниками и возлюбленными он рано или поздно рвет, из этого получаются прекрасные тексты о саморастрате, и, как всякому Селину, ему кажется, что все остальные живут спокойно и буржуазно, а он, светя другим, сгорает. Мужчины интересуют Лимонова в качестве охранников, женщины — в качестве любовниц, я не гожусь ни на то, ни на другое, а потому кротко приемлю его лимонки в себя и других. Вреда от них никакого, а написаны они ярко, так что эстетическое удовольствие гарантировано. Тут не вредит даже полное незнание матчасти (Окуджава сроду никуда не эмигрировал, Лимонов перепутал, — это он эмигрировал, а Окуджава в 1997 году поехал в Париж выступать и там умер от пневмонии); но кто вам считает? Окуджаве ничего не сделается, а мы, ценители, послушали еще один художественный вопль героического, одинокого, убившего себя ради литературы человека: аффтар пешы есчо.

Сложнее с другими упреками — с дискуссией о пользе/вреде легальности, о необходимости договариваться с властями ради митингов, о допустимости профессиональной деятельности для оппозиционера вообще. В таких случаях самый распространенный прием — быстро обвинить оппонента во всех смертных грехах, а когда он естественным образом начнет возражать — замахать руками и крикнуть: «Не оправдывайтесь, не оправдывайтесь!» Поставить противника в положение оправдывающегося — милое дело, особенно если у тебя на подхвате толпа троллей, готовых за небольшую мзду разносить любой бред. Один диванный персонаж начнет тренд о том, что ты продался жуликам и ворам и намерен потешать их в новогоднюю ночь в Барвихе, — и дюжина подголосков начинает рассказывать тебе о твоей роскошной жизни, о фигах в кармане и о том, что народ не пойдет за сытыми; и вот это уже интересно.

.........

Сложнее другая проблема: в российском протестном движении обозначился новый крен. Туда усердно внедряется — легко догадаться, кем, — социальная зависть: мысль о том, что буржуазная среда не способна к протесту и сливает все по первому требованию. Возникает идея некоего имущественного ценза: обитатель загородного коттеджа протестовать не может, потому что этого не может быть никогда. Он всех сдаст и все сольет, ему есть что терять, он по определению конформист и предатель, классовый враг, а истинный протест живет в окраинных квартирах вроде вот моей.
Это, увы, не так, и об этом мне приходилось писать многажды: российский парадокс — а, может, и не парадокс вовсе, — заключается в том, что повышенной революционной активности тут можно ждать как раз от среднего класса, а то и элит. Пусть Лимонов обвиняет этот класс в буржуазности, — что отнюдь не мешает ему писать в буржуазные издания и даже позировать для них с охранником и любовницей: писателю надо детей кормить, кто бросит в него камень? Российский протест имеет, в общем, не социальную природу, хватит уже толковать его по Марксу. Здесь протестуют не те, кто меньше всех получает, а те, чье человеческое достоинство оскорблено. Говорить, будто в России в 1917 году случилась пролетарская революция, могли те, кто себе его представляли по фильму Эйзенштейна. Ленин и большинство его соратников не имели к рабочим никакого отношения; крестьянство вообще плохо понимало, что делается, а в политике не разбиралось вовсе. Есенинский вопрос «Скажи, кто такое Ленин?» — не выдуман. Если в чем и можно согласиться с Леонидом Радзиховским нынешнего образца, — то разве только в том, что власть в России не свергается, а падает; но усилия в этом направлении предпринимают вовсе не самые угнетенные классы. Русская элита — которая, если помните, «в сапожники, знать, захотела», — была движущей силой декабризма, и в народ в 1880-е шла она же. Призвать протест отказаться от союзников из числа среднего класса, припомнить Собчак, Шацу и Лазаревой телевизионные и корпоративные гонорары — вернейший шанс обескровить этот протест вообще. Подменить оскорбленное достоинство банальной завистью хижин к дворцам — тренд модный и сегодня чрезвычайно востребованный: вы – пролетарии, что у вас общего с «этими»?! Но пролетарии в последнее время поумнели и на такие простые разводки не ловятся.

Наша основная претензия к власти — не в том, что эта власть ворует деньги. Она ворует воздух, это гораздо страшнее; она украла избирательное право, политику, культуру, образование, будущее — на этом фоне любые ее финансовые махинации совершенно ничтожны; Путин 2.0, которого так восторженно приветствуют публицисты «взглядовского» образца, может сколько угодно бороться с коррупцией — но это ничуть не эффективнее, чем стричь ногти при аппендиците. Не в деньгах проблема этой власти, а в том, что у нее нет совести. Куда интереснее подумать над вопросом, почему в России традиционно безмолвствуют именно ограбленные и забитые, от чьего имени говорят все политические силы; но этот разговор далеко заведет нас — мы, чего доброго, увидим перед собой огромное большинство населения, которому вообще безразлична собственная судьба, а нравятся только периодические возможности побуйствовать, не особенно разбирая, кто подвернулся под руку. Конечно, в ответ я гарантированно услышу «опять либералам не повезло с народом», но, что такое либералы и народ, никто точно не определит, так что смысл есть только в слове «опять». Никакого «опять» не получится, смею вас уверить, и превратить протест в пир социальной зависти не сможет и тысяча нанятых пропагандистов.

Вообще же я хотел бы попросить читателя не участвовать сейчас в общем раздрае и поменьше внимания обращать на чужие грехи, а лучше бы и самому что-то делать при этом… но заканчивать утопическими просьбами неинтересно. Ничего не получится. Реакция есть реакция, к ней надо быть готовым и хорошенько запоминать все, что было, — потому что при первых лучах света покажется, что ничего и не было, и все опять хорошие.