...Легко рассуждать о революции в стране, где её не бывало. Но мы пережили — и видели.
А что мы плохого видели, позвольте?
Банкеты вскладчину, разлив банкетов. Ах, это был пир свободы! Как привольно лились общественные речи! Никогда за века не выговаривали столько на Руси! И казалось: от тостов и речей сдвигается история! Вот ещё немного крикнем — и рухнут стены! За банкеты не гильотинировали, не стреляли, не сажали.
Не скажите. Например, в Сибири и за банкеты — так по все двести человек в кутузку. (Ну, впрочем, на полтора часа).
Казалось наоборот: не за призрак ли бьёмся? Вообще возможен ли когда-нибудь, когда-нибудь переворот в такой безнадёжно-инертной стране?..
Между тем не в меру либеральные земцы не жалели тратить крестьянские собранные гроши на революционную пропаганду.
Каждое крупное убийство встречало благоговение, улыбки и злорадный шёпот.
Не убийство! Если есть партия, идейная основа, — террор не убийство, это — апогей революционной энергии. Это не акт мести, но призыв к действию, но — утверждение жизни! Террористы — это люди наибольшей моральной чуткости.
Общество левело — и по убеждениям, и из опасения перед теми, кто крикнет левее всех. Перед левым криком — паралич невмешательства, пусть останавливает кто угодно, не я. Больше всего боялись не оказаться заодно с левыми. Подписывали любой протест, даже не соглашаясь с ним.
Управляющий Николаевской железной дороги на собственные средства нанимал театр “Вена” для своих бастующих рабочих. Директор завода извинялся перед рабочими: “Я и сам в душе анархист, но — вынужден...”
А не находка ли была — захватный путь! Объявился Союз Издателей: возникаю! запрещаю посылать хоть страницу на проверку в Цензурный Комитет! И все, до правых, охотно сразу присоединились! И вмиг: цензуры нет! Без капли крови.
Ну да наборщики устанавливали свою, революционную цензуру: что не нравится — не набирали.
Зелёные путейские канты портили паровозы — вырывали конституцию.
Телеграфом пользовались только революционеры и сообщали, что им заблагорассудится.
А почему было не принять, не воспользоваться Манифестом? Разве мало? Нет, только разъярил: не надо вашего Манифеста, лучше пинком ноги раздавить гадину! И выборов в Думу не надо — додавить гадину!
Между прочим: как раз сегодня — 11-я годовщина Манифеста.
17-го Манифест, 18-го — Совет Рабочих Депутатов: выдать оружие пролетариату и студентам!
“Всех долой — и всё наше!” “Будет всемирная забунтовка! Будут извозчиков убивать!”
В Москве — всеобщая забастовка, нет электричества, тёмная ночь. Во дворе университета студенты рубят деревья, зажгли костры, поют революционные песни, эсеры спорят с с-д. Курсистка, дочь полковника: “А пойдёмте, товарищи, собирать еду и револьверы!” Приоткрыли ворота, вышли на Никитскую, просят в темноте у публики: “Жертвуйте студентам деньги, еду и оружие!” И в корзинку к ним сыпятся французские булки, колбасы, шелестят бумажные деньги, а в карман суют то револьвер, то нож.
Так нависали ж погромы! Манифестации с царскими портретами! Если встречный студент не снимал шапки — избивали!
Зато в больнице — левые врачи, лечили только революционеров и солдат. А из народа, кто крестится, того не брали.
Совет Рабочих Депутатов — Финансовый манифест: свергайте правительство! отберём у правительства золото — и оно падёт. Казённых платежей не платить, казённые выплаты принимать только золотом! Страна лежит в развалинах! (Когда всё целёхонькое). Торговли нет! (Когда и не прекращалась.) Уч-ре-ди-тельного!
Учредительного Собрания добивались кронштадтские матросы, пока не разгромили 140 магазинов и лавок. На том успокоились.
В легальной “юмористической” прессе — прямые угрозы цареубийства. Свобода слова! — но только ораторам, угодным большинству. Говорящих не в тон толпе — заглушали свистками, кулаками, сталкивали.
В Баку жандарм вёл революционную пропаганду, агент охраны устроил типографию для прокламаций.
Провокационная власть толкала страну на смуту!
Осенью Пятого года многие напуганные уезжали за границу и переводили деньги.
Две бомбы в кафе “Бристоль” и прокламации анархистов: чтобы видеть, как подлые буржуа корчатся в предсмертных страданиях.
Губернатор идёт в уличной демонстрации с учащимися — и те выставляют красные полы его пальто как знамёна.
Москва тогда вся ощетинилась баррикадами, но больше по озорству: валили полицейские будки, трамваи. На извозчике едет барыня в меховой ротонде, а под ней везёт бомбы — и патруль, конечно, не смеет её обыскивать. Баррикад никто не охранял, никто с них не стрелял. А дружинников на Пресне было всего сотни две, и они ушли благополучно, смешались с обывателями.
А интеллигенты накупили револьверов, хотя стрелять не умели. Потом — куда их деть? И зарыть не умели. В уборные сбрасывали. Прислуге отдавали — куда-нибудь деть.
Больно вспомнить: держали революцию в руках! И упустили.
Да вообще революции не было никакой! Бутафория, пустили словечко.
То было — значительней, чем революция! То было — броженье России от избытка накопленной энергии, от избытка богатства. И никакой революции б не было, когда бы правительство, предусмотрительное и смелое, доверяло бы обществу и открыло бы этим силам русло. Революция всегда есть признак коренной ошибки правительства.
Да какая то была революция? Всё авантюрно, ничто не подготовлено. Две всеобщих стачки, несколько разрозненных слабых военных бунтов, одно городское восстание. Всё главное было до и началось после: террор! террор! террор!

Отдам во власть толпе. И он в руках слепца...
Им сын заколет мать, им дочь убьёт отца...

Ну, в Сибири было посерьёзней. Красноярск целый месяц был в руках революционеров, управлялся Союзом союзов. И войска брали его форменным сражением. А Чита держалась два месяца, хотя потом сдалась Ренненкампфу без боя. Во Владивостоке офицеры стреляли в митинг, а матросы перебили офицеров. В Елани, да по всей дороге, Меллер-Закомельский железнодорожников и телеграфистов кого вешал, кого порол резиновыми палками, голых на морозе.
А в Иркутск по амнистии привезли тысячу сахалинских уголовников, да и бросили там. Они с революционерами объединились, стали шайками грабить, револьвер к виску. Даже на компании мужчин днём и на главной улице нападали, вот какой разгул...
Солдату карательных войск платили 30 копеек в сутки (всегда почему-то 30 попадает!..). И роты ревниво следили за очередью идти на подавление.
Зато академики требовали выгнать солдат с их лестницы, чтоб не грелись.
Самоучка, мастер из народа, много самообразовывался, читал. В 95-м году спорил на заводе, что не нужно стачек. В Пятом году припомнили, застрелили в спину.
Тот год был пробным камнем для многих русских душ. В тот год можно было извериться, что у России есть будущее.
То был — праздник смелой жизни, гордая песня простора! Уповать ли, что ещё воскреснет и вернётся?
Революция прокатилась, а хлеб так и остался полторы копейки фунт, мясо так и осталось 20 копеек.
Ещё на выборах в 1-ю Думу при полиции открыто призывали к вооружённому восстанию! — и ничего.
А дальше пошло — ограбное движение: кассы, почты, магазины, казённые винные лавки — сплошь. Ежедневные дерзкие грабежи.
Ограбили Московский Купеческий банк на 800 тысяч рублей.
Террористы писали в инструкциях: бомбы делать чугунные, чтобы больше осколков, и начинять гвоздями.
Ростовская лаборатория даже выпустила иллюстрированный каталог бомб с похвальными отзывами покупателей.
А военно-полевые суды? Расправа как с неприятелем в завоёванной стране!
Кровавая работа! Спешили залить кровью костёр революции!
Военно-полевые суды — не начало, а ответ. Они — в тех очевидных случаях убийств, разбоя, взрывов, насилия, когда расследовать — нет надобности, а откладывать наказание — распад общества. Сегодня бросил бомбу — завтра повесили, и следующий бросатель призадумается. Они только и смелые, чтоб до казни убежать или попасть под амнистию.
И поспешно казнили невинных! Или виновных, но не достойных смертного наказания!
А чем террор революционеров справедливее военно-полевого суда? В тех тайных революционных судилищах, в неведомом подпольи, где выносятся смертные приговоры, там руководствуются уже вовсе не законами, а только своей ненавистью. Кто видит и проверяет тех анонимных судей, решающих смерть человека?

Кто раз испил хмельной отравы гнева,
Тот станет палачом иль жертвой палача.

Революционер сознательно ставит себя в смертельную опасность! Это — самопожертвование во имя дорогих идеалов!
Но и судью за этот приговор завтра убьют самого.
Это — не суд, а расправа озлобленных людей, потерявших равновесие. Это — кровавая месть со стороны правительства!
Значит — если убивают революционеры — это Освобождение с большой буквы, если убивает правительство — это палачество? Арест и обыск — гнусное насилие, подпольная фабрика бомб — храм народного счастья?
Если вы хотите, чтобы кровопролитие прекратилось, — устраните злодеяние самой власти.
Если вы хотите, чтобы кровопролитие прекратилось, чтоб юнцы не брали браунингов, — то не поддерживайте их своим одобрением. Почему общественное мнение не осудит грабежи и убийства? Если бы Государственная Дума хоть раз осудила бы террор — не возникла б необходимость военно-полевых судов.
Господа, первая речь Робеспьера была... об уничтожении смертной казни...
Но какая ж это христианская власть, если на террор отвечает террором?
Но и весь цивилизованный мир — христианский, а смертная казнь сохраняется. Есть силы настолько злые, от которых нет иной защиты. Отменить военно-полевые суды — так будет суд Линча. После сан-францисского землетрясения расстреляли человека, помывшего руки в питьевой воде.
Палачи не успевали вешать, на каторгу тащились длинные поезда.
Просто цифры, господа! За первый год русской свободы, считая ото дня Манифеста, убито 7 тысяч человек, ранено — 10 тысяч. Из них приходится на казнённых меньше одного десятого, а представителей власти убито вдвое больше. Чей же был террор?.. Остальные — несчастные обыватели, убитые-раненные экспроприаторами, революционерами, просто хулиганами, бандитами и карательными отрядами.
Например, священник в храме читал послание о примирении. Студент выстрелил в него и убежал из церкви.
Например, цеховой заходит в знакомую квартиру, пятилетний мальчик доверчиво идёт к нему. Цеховой закалывает мальчика в горло и ворует... бельё.
А то — убили двух стариков и нашли у них... 44 копейки.
И такое зарегистрировано: хозяева не угостили гостя пивом — и он убил их обоих.
Стреляли наугад в окна поездов.
Вызывали бесцельные крушения их.
Террорист застрелил извозчичью лошадь.
В Питере 12-летний мальчик убил мать за то, что она не отпустила на улицу. А 13-летняя девочка убила брата топором.

Я в сердце девушки вложу восторг убийства
И в душу детскую — кровавые мечты.

Только — начать. Начать убивать, например во имя прав человека и гражданина. Эпидемия убийств дальше выходит из-под контроля. И мы, русская интеллигенция, на этом и выращали свою просвещённость четверть века. Помните предсмертное письмо народовольца друзьям: “Жаль, мы погибаем почти только для позора умирающего монархизма. Желаем вам умереть производительнее нас. Дай вам бог, братцы, всякого успеха в терроре!”
— Позвольте, позвольте, да верите ли вы в народ или нет?
— Это мало — народ.
— Что же важней народа? Что ещё?
— Ещё — и крыша, под которой народ живёт. Общий дом для народа, иначе называемый российским государством. Пока крыша есть, мы ни во что её не ставим: в России, мол, нечего беречь и хранить, растаскивай да пали как чужое именье.
— Но избежать всеобщего пути прогресса нам тоже не дано!
— Для прогресса на Западе есть своя сильная пружина, ведущая всю жизнь. А у нас, видимо, нечто другое. Да впрочем, разве мы прогресса себе ищем? Говорим “прогресс”, а в сердце колотится “революция”. Тем Европа нам и заманчива, тем и интересна, что оттуда течёт революция. Впрочем и с прогрессом никто ещё не объяснил: почему миллионы людей, скопленных в одном месте, надо полагать умнее людей, просторно расселённых в другом месте? Почему предпочитать опыт первых — опыту вторых? Да кто впереди быстро идёт — ещё рискует ошибиться в развилке, не туда пошагать. У Западной Европы уже были такие очень спорные выборы после Средневековья — а мы ни одного выбора проверить не хотим, всё за ними, стопа в стопу.